самая большая радость? Когда я шел в первый раз в школу, когда была у нас Илона Лани и улыбалась мне, пела, когда я дразнил свою несчастную бабушку, которая этого, наверное, не заслужила… Что я с ней проделал в последний раз?. Ах да, про эти Судеты… Но про это я не могу писать в домашнем задании. А какая была у меня, собственно говоря, другая самая большая радость в жизни?» И я вспомнил о многих «самых больших» радостях моей жизни, от которых я, скорее бы всего, расплакался. «Не было у меня в жизни самой большой радости, — думал я, — о которой я мог бы написать в домашнем сочинении. Значит, остается вторая тема. Мой самый большой страх. Пережил ли я вообще в своей жизни какой-нибудь страх?» — подумал я, и в голове у меня пронесся целый ряд давних и недавних воспоминаний, но о них я все же не мог писать в домашнем сочинении для учителя. Для учителя я мог писать только о какой-нибудь глупости. У меня промелькнула мысль, может, написать о том, как пани Кратинова убивала своего возлюбленного… Боже, когда же Руженка в последний раз волочила по квартире пылесос и что-нибудь порядочное рассказывала, как тогда? С тех пор прошла целая вечность… Когда же это вообще было?.. Или написать о том, как когда-то во время урока, на котором мы разбирали «Загоржево ложе», у учителя вылетела из рук указка и разбила окно — ведь мы могли бы его выдать, а делали вид, что в окно влетела сова. Склонившись над тетрадью, я кусал кончик ручки и думал только об одном — я должен писать о страхе, но что писать, не знал. Наконец я сочинил первое предложение. «Самым большим страхом для меня было, — написал я, — когда я объелся, у нас был тогда торт со взбитыми сливками». Прежде чем я стал вымучивать дальнейшее, открылась дверь и вошла Руженка.

Она вошла легким шагом, легко, как перепелка, тут же села, словно пришла со мной поболтать. Видимо, ей было совершенно все равно, что я склонился над тетрадкой и кусаю ручку. Потом она все-таки удивленно спросила, что это я делаю, не начинаю ли писать роман, и посмотрела мне под руку.

— Хорош роман, — ответил я, — домашнее сочинение на завтра. Называется «Самый большой страх, который я испытал», а я не знаю, о чем писать. Пока я написал одно предложение.

— «Самый большой страх, который я испытал», — прыснула она со смеху, — такое задание — ерунда. Напишет его кто или не напишет, совершенно безразлично, стоит ли из-за этого мучиться! У меня есть кое-что получше… — загадочно сказала она.

Я отложил ручку и посмотрел на нее.

— Ну, что, — засмеялась она, — что! Я должна идти к Коцоурковой.

Теперь я уже понимал, что речь идет о какой-нибудь глупости, и отложил тетрадь. Она спокойно кивнула и сказала:

— Я должна идти именно к Коцоурковой! Не в магазин. Я иду на нее посмотреть.

Ну, так, подумал я, и любопытство мое разыгралось. У меня мелькнуло в голове, не попала ли Коцоуркова снова под какую-нибудь машину, как это случилось однажды много лет назад, и не лежит ли она в больнице. Не идет ли Руженка посмотреть на нее в больницу.

— В какую там больницу! — прыснула со смеху Руженка. — Я иду к ней совсем в другое место.

Потом она замолчала на минутку, огляделась, пожала плечами, потом наконец сказала, что я мог бы пойти с ней.

— То, что ты увидишь сегодня, — сказала она, — ты никогда в жизни не видел. Будет еще хуже, чем тогда, когда я покупала перец!

— Конечно, я пошел бы, — сказал я, — но это глупое домашнее задание я должен сделать.

— Это напишется вечером, — махнула она рукой и засмеялась. — Кто это днем беспокоится о школе? А даже если и не напишется, — махнула она опять рукой,— небось учитель не сойдет с ума. На свете существуют более важные вещи, чем какой-то там урок. Школа все равно еще никому в жизни не давала куска хлеба, даже Эдисону, — я об этом где-то прочитала…

Руженка встала и сказала, что идет собираться.

Я обулся и причесал волосы, надел пальто и шапку. Куда мы идем и что увидим, думал я, наверное, что-нибудь невиданное? Какую-нибудь глупость! Она идет смотреть на Коцоуркову, а мне пришло в голову — не подалась ли Коцоуркова в театр. Может, она играет в каком-нибудь дневном представлении. А может, она показывается в каком-нибудь балагане. Но почему? Вроде бы нет сегодня в городе никакого народного гулянья. Потом я вспомнил про генерала и на мгновение обалдел. Может, Коцоуркова выходит замуж?

Я вышел из комнаты, она вышла из кухни в серо-белой шляпке, перевязанной огромным синим бантом. Донышко у шляпки было оранжево-зеленым.

— Теперь такие носят, — сказала она, поскольку я некоторое время тупо на нее смотрел. — Я купила ее вчера у «Чеха» на зиму. У меня на зиму нет ни одной порядочной шляпы. Называется «Заснеженная гора», и она белая как снег. Ну, пойдем.

Когда мы в первом этаже проходили мимо квартиры Гронов, мы услышали, что Грон в кухне поет.

— Поет, — зашептала Руженка, — поет какую-то затасканную песенку, он в хорошем настроении. Но в подвале у него петли из веревок, да-да, петли из веревок, и он все время там роется. Главным образом в первую половину дня, но иногда и вечером, бог его знает почему, я еще не догадалась.

На парадном ходу она сказала, что в Германии опубликованы какие-то новые законы.

Когда мы вышли из дому, я заметил, что у Коцоурковой заперто, а за угол поворачивают двое в зимних пальто.

— На тех я уже не обращаю внимания, — махнула Руженка рукой, — пусть они идут к черту. Один из них все время на меня глаза пялит, — сказала она тише, — больно мне надо. Пойдем туда. — И она показала в противоположную сторону.

— А куда мы, собственно, идем? — спросил я. — Не в театр ли? А может, на какую-нибудь ярмарку? Или Коцоуркова выходит замуж? — спросил я испуганно, но она засмеялась и сказала, что сегодня еще не выходит. Она мол, хочет удивить меня — ибо в жизни я ничего подобного не видел.

— Сегодня