Помимо писем не меньшую ценность представляли собственноручные горьковские записи разговоров с теми из соотечественников, которым посчастливилось повидаться с писателем лично. Были, конечно, и письма эмигрантов.

Как известно, вернувшись в Россию в 1933 году, Горький по разным причинам так ни разу и не смог побывать за рубежом. А Мария Игнатьевна?

На вопрос Берберовой Будберг ответила однозначно: нет, в Россию не приезжала до 1958 года. Дочь подтвердила версию матери, явно не отличавшуюся достоверностью по крайней мере в одном случае: множество людей, начиная, разумеется, с близких Горькому, видели ее, шедшую за гробом писателя, в июне 1936 года.

Оказалось, приезд этот не единственный, и причины других приездов далеко не столь экстраординарны. В сноске к основному тексту Берберова приводит факт, ставший ей известным спустя без малого десятилетие после окончания «Железной женщины». В 1987 году в альманахе «Минувшее» увидело свет письмо А. Толстого Н. Крандиевской от 8 марта 1935 года, где он сообщал, что только что встречался с Марией Игнатьевной в доме Горького. Добавлю к этому, что в фондах Нижегородского музея Горького хранится фото с изображением А. Толстого и М. Будберг, сделанное сыном писателя Максимом не позднее начала мая 1934 года.

К этим фактам, окончательно развенчивающим миф «железной женщины» о неприездах в Россию, можно добавить и другие, которые в книге Берберовой не фигурируют.

В 1934 году в Советскую Россию приехал Герберт Уэллс. Естественно, он приглашал Муру поехать вместе с ним в качестве переводчицы, на что та мгновенно и невозмутимо ответила: ей же запрещено появление в Советском Союзе! И, упредив отъезд Уэллса, устремилась, как обычно, «к детям, в Эстонию» (хотя дети давно жили в той же Англии).

Во время встречи с Уэллсом Горький случайно упомянул, что за неделю до его приезда здесь появлялась Мура. Изумление гостя было велико. Но его совершенно потрясло известие о том, что в прошлом, 1933 году Мура сумела навестить Горького трижды (как об этом свидетельствует Ю. Кагарлицкий в книге об Уэллсе «Вглядываясь в будущее», 1989).

Мура потом объяснила все, не моргнув глазом: да, одна поездка действительно имела место, но приглашение пришло слишком неожиданно. А остальное — не более чем ошибка переводчика!..

Итак, по нашим сведениям, «железная женщина», коей въезд в СССР был «запрещен», только в промежуток между апрелем 1933 и июлем 1936 года, приезжала сюда по крайней мере шесть раз: в 1933 г. — три, в 1934 г. — один, в 1935 г. — один, в 1936 г. — один. Это — как минимум.

Почему же она с такой последовательностью отрицала то, чему свидетелями оказывались многие? Похоже, для того у нее имелись достаточно веские причины. Одна из них — похоронить информацию о своей причастности к судьбе лондонского архива. Берберова пишет об этом без обиняков: Мария Игнатьевна в интервью дамскому журналу в 1970 году отрицала связь с Россией, потому что «раскрытие тайны московской поездки могло привести к раскрытию тайны увоза архивов (из Англии. — В.Б.) и возвращения их Горькому».

Другая, не менее важная, — скрыть свою связь с советской разведкой, на которую она работала уже давно (так же, впрочем, как и на английскую).

Как же реально сложилась судьба лондонского архива?

Сведения на этот счет весьма противоречивы. К сожалению, избежать противоречий порой не удается и хорошо информированным авторам даже в рамках одного повествования, и уважаемая Нина Николаевна Берберова сама не составляет тут исключения.

Касаясь того приезда в 1935 году, о котором мы узнаем от А. Толстого, Берберова заключает: «Видимо, в это именно время и происходили ее окончательные переговоры о привозе в Москву архивов Горького, которые были в свое время даны ей на сохранение и которые Сталин получил от нее в 1935 году» («Дружба народов», 1990, № 12, с. 93. Выделено мной. — В.Б.).

Однако это мимолетное замечание не получает дальше своего подкрепления. Скорее — наоборот. Летом 1935 года за границу выезжала Екатерина Павловна Пешкова «с целью повидать Муру и уговорить ее отдать архив Горького, доверенный ей два года назад, для увоза в Россию. Но Мура отказала ей в этом. И Екатерина Павловна была сердита на нее».

Маловероятно следующее предположение Берберовой: «Возможно, что в 1935 году Е. Пешкова действовала без согласия Горького, самостоятельно…» Разве она не знала о категорическом запрете бывшего супруга отдавать архив кому-либо? И как можно было рассчитывать на успех без согласия владельца этих ценнейших бумаг?

Возникает контрпредположение, снимающее предыдущее. Пешкова могла сделать этот упреждающий маневр только с согласия Горького и по его поручению, чтобы вызволить бумаги, которые, попав в руки Сталина, могли причинить вред многим.

Как известно, Е. Пешкова гораздо острее Горького воспринимала драматические события, развертывавшиеся в стране, о чем, в частности, свидетельствует ее самоотверженная работа в Политическом Красном Кресте, облегчавшая участь многих. А основа для критического отношения к сталинскому самовластию возникла еще раньше — вспомним хотя бы таинственную смерть сына Максима в мае 1934 года, о которой Екатерина Павловна говорила многозначительно: «Максима убрали». Так что предположение, будто она, пытаясь вывезти архив, действовала в тайне от Горького (а значит, в чьих-то интересах?), отпадает полностью.

Напомним: между Марией Игнатьевной и Горьким существовала твердая договоренность не передавать архив никому, даже в том случае, если просители станут предъявлять письмо, написанное собственноручно владельцем бумаг.

Берберова буквально в следующем абзаце пишет, что вскоре после этого на Муру было оказано давление кем-то, кто приехал из Советского Союза в Лондон с письмом Горького: перед смертью он хочет проститься с ней. Сталин дает ей сопровождающего из Лондона до Москвы и обратно и спецвагон на границе. Она должна привезти архив, в противном случае Горький никогда больше не увидит ее.

Мария Игнатьевна сообщила об этом своему давнему знакомому Локкарту, который немедленно сделал вывод: если она бумаг не отдаст, их у нее возьмут силой: при помощи бомбы, или отмычки, или револьвера.

Выходит, теперь время возвращения документов уже не 1935 год, а 1936-й, июнь, последние дни Горького («перед смертью»). Вдумаемся в суть событий. Во имя минут прощания с дорогим человеком Горький якобы отдает распоряжение привезти бумаги, компрометирующие десятки людей… Напомним еще раз, что в заветном чемодане находились не только письма этих людей, но и собственноручные горьковские записи разговоров с ними, имевших абсолютно доверительный характер, рассчитанных на полнейшее неразглашение… Если Горький распорядился передать весь этот компромат Сталину, то как можно назвать такой поступок?

Берберова приводит устное свидетельство Б. Николаевского, сделанное во время частной беседы в Вермонте в 1959 году. На вопрос о судьбе лондонских бумаг «Николаевский ответил, что Мура отвезла их в Москву в июне 1936 года, когда Горький просил Сталина разрешить ей проститься с ним. Условие Сталина было: привезти архив… Помню реакцию Карповича, — пишет Берберова, — он пришел в ужас от сообщения Николаевского и долго не мог успокоиться». Вполне естественная, неизбежная реакция нормально мыслящего человека.