– По рукам, но я хочу, чтобы сделку с вами заключила она.

Рука Данросса упала.

– Еще раз спрашиваю: кто тайбань «Пар-Кон»?

Бартлетт смотрел на него спокойно.

– Обещание есть обещание, Иэн. Для нее это важно, и я обещал, что сделки до двадцати миллионов заключает она.

Увидев, что Данросс уже поворачивается, он твердо заявил:

– Иэн, если мне придется выбирать между сделкой и Кейси, моим обещанием Кейси, то ни о чем не может быть и речи. Ни о чем. Я счел бы за че… – Он осекся.

Оба рывком повернули головы назад, потревоженные слабым возгласом, который издал кто-то подслушивавший их разговор из темного дальнего угла галереи, заставленного диванами с высокими спинками и высокими стульями с подголовниками. Данросс в одно мгновение развернулся и бесшумно, по-кошачьи ринулся туда, готовый напасть на врага. Реакция Бартлетта была почти такой же мгновенной. Он поспешил на помощь.

У обитого зеленым бархатом дивана Данросс остановился. И вздохнул. Никто их не подслушивал. Это была его тринадцатилетняя дочка Гленна. Ангелочек в мятом вечернем платье и с тонкой ниткой жемчуга на шее, она крепко спала, поджав руки и ноги, как молоденькая кобылка.

У Бартлетта аж сердце зашлось, и он прошептал:

– Господи, минутку… Слушайте, какая прелесть, просто нераспустившийся бутончик!

– У вас есть дети?

– Мальчик и две девочки. Бретту шестнадцать, Дженни четырнадцать, а Мэри тринадцать. Жаль вот, вижусь с ними очень редко. – Отдышавшись, Бартлетт тихо продолжал: – Они сейчас на Восточном побережье. Боюсь, что ко мне они не очень хорошо относятся. Их мать… мы, мы развелись семь лет назад. Она снова вышла замуж, но… – Бартлетт пожал плечами, потом взглянул на ребенка. – Просто куколка! Везет вам.

Данросс наклонился и осторожно взял дочку на руки. Она даже не шевельнулась, только прижалась к нему поудобнее, довольная. Он задумчиво посмотрел на американца.

– Приходите сюда с Кейси через десять минут. Я выполню вашу просьбу – хотя я абсолютно против этого, – потому что хочу, чтобы вы сдержали свое обещание. – Уверенным шагом он пошел прочь и исчез в восточном крыле, где была спальня Гленны.

Через какое-то время Бартлетт поднял взгляд на портрет Дирка Струана.

– Пошел ты, – пробормотал он, чувствуя, что Данросс каким-то образом перехитрил его. Потом ухмыльнулся: – А-а, подумаешь, черт возьми! Твой парень молодец, старина Дирк!

Он направился к лестнице. В полуспрятанном алькове его внимание привлек неосвещенный портрет. Он остановился. На картине был изображен старый морской капитан с седой бородой и крючковатым носом, одноглазый и высокомерный, лицо в шрамах, на столе рядом с ним лежала плетка.

Бартлетт замер, увидев, что холст исполосован крест-накрест ударами короткого ножа, который был всажен прямо в сердце человека на картине и пригвоздил ее к стене.

* * *

Кейси не отрываясь смотрела на нож, хоть и старалась скрыть потрясение. В галерее больше никого не было, и она беспокойно ждала. Снизу доносилась танцевальная музыка в стиле «ритм энд блюз». Легкий ветерок тронул занавески и локон ее волос. Было слышно, как пищит комар.

– Это Тайлер Брок.

Кейси в испуге резко обернулась. На нее смотрел Данросс.

– Ох, я и не слышала, как вы вернулись.

– Прошу прощения, не хотел вас напугать.

– О, ничего.

Она снова взглянула на картину.

– Нам о нем рассказывал Питер Марлоу.

– Он много знает о Гонконге, но далеко не все, и не вся его информация точна. Кое-что абсолютно не соответствует действительности.

Она помолчала.

– Это… это похоже на мелодраму – оставить так нож, верно?

– Это сделала «Карга» Струан. И приказала, чтобы все так и оставалось.

– Почему?

– Ей так нравилось. Она была тайбанем.

– Серьезно, почему?

– Я серьезно. – Данросс пожал плечами. – Она ненавидела отца и хотела оставить напоминание о нашем наследстве.

Кейси нахмурилась, потом указала на портрет на противоположной стене:

– Это она?

– Да. Портрет написан сразу после ее свадьбы. – Стройной девушке на картине было лет семнадцать: бледно-голубые глаза, светлые волосы. Бальное платье с глубоким декольте, осиная талия, наливающаяся грудь, изысканное зеленое ожерелье на шее.

Какое-то время они стояли, разглядывая картину. На медной табличке внизу резной золоченой рамы имени не было, только годы – 1824–1917.

– Обыкновенное лицо, – заметила Кейси. – Красивое, но ничего особенного. Вот только губы… Тонкие, плотно и неодобрительно поджатые – и строгие. В них столько силы. Художник хорошо это передал. Квэнс?

– Нет. Мы не знаем, кто написал картину. Это был ее любимый портрет, если верить преданиям. В пентхаусе в «Струанз» есть ее портрет работы Квэнса, написанный примерно в то же время. Он совсем другой и все-таки очень похожий.

– А позже с нее писали портреты?

– Три раза. Она уничтожила все три, как только они были закончены.

– А есть ли ее фотографии?

– Насколько мне известно, нет. Она терпеть не могла фотоаппараты и не хотела иметь ни одного в доме. – Данросс засмеялся, и Кейси увидела, что он устал. – Однажды, перед самой Первой мировой войной, ее снял репортер из «Чайна гардиан». Не прошло и часа, как в редакцию нагрянула команда вооруженных моряков с одного из наших торговых кораблей. Парни получили от «Карги» приказ сжечь там все, если она не получит негатив и все отпечатки и если главный редактор не пообещает «прекратить противоправные деяния и больше ее не беспокоить». Он пообещал.

– Но ведь нельзя же совершить такое безнаказанно?

– Нельзя – если ты не тайбань Благородного Дома. Кроме того, все знали, что «Карга» Струан не любит сниматься, а этот наглый молодчик нарушил негласный запрет. Подобно китайцам, «Карга» верила, что каждый раз, когда тебя снимают, ты теряешь частицу души.

Кейси долго разглядывала ожерелье.

– Это яшма? – спросила она.

– Изумруды.

Она даже рот раскрыла.

– Оно, должно быть, стоило целое состояние.

– Ей завещал это ожерелье Дирк Струан. С условием, чтобы оно никогда не покидало пределов Азии. – Оно должно было стать «коронной драгоценностью» Благородного Дома, которую вправе носить только жена тайбаня. Фамильной реликвией, передаваемой от одной дамы другой. – Он улыбнулся странной улыбкой. – «Карга» Струан не расставалась с ожерельем до конца дней своих, а когда умирала, приказала сжечь его вместе с собой.

– Господи! И его сожгли?

– Да.