Я выдернул листок, смял его и бросил на пол. Вставил новый. Уставился перед собой. Два года назад я ездил в Берген в гости к Ингве и маме. Рыбный рынок — вот где всего было навалом, полно людей, прилавков, рыбы, крабов. Машин, и лодок, и флагов, и вымпелов, и птиц, и воды, и гор, и домов. Вот она — воплощенная насыщенность!

И я снова принялся печатать.

Рыбы лежали бок о бок на подушке из колотого льда. Они сверкали на солнце. Между прилавками расхаживали зажиточные хозяйки с объемистыми пакетами. Маленький мальчик, сжимая в одной руке воздушный шарик, вцепился другой в детскую коляску, которую катила его мама. Внезапно он разжал руку и бросился к бочке с треской. «Смотри, мама!» — закричал он. Пожилой мужчина в черном костюме и шляпе, трясясь и опираясь на трость, прошел мимо. Полная женщина в пальто рассматривала скумбрию. На шее у нее сверкала подвеска. Белые фартуки у двоих продавцов были перепачканы рыбьей кровью. Один из них что-то рассказывал, а другой смеялся. По дороге у них за спиной мчались машины. Темноволосая девушка в белой футболке, под которой просвечивала грудь, и обтягивающих бедра джинсах, смотрела в сторону порта. Я мельком взглянул на нее, проходя мимо. Она перехватила мой взгляд и улыбнулась. Я подумал, как чудесно было бы ее трахнуть.

Я откинулся назад и вытащил часы. Почти девять. Я был доволен, начало правильное, возможно, он еще встретит ее, и тогда все что угодно может случиться. Я выключил пишущую машинку, поставил на плиту кастрюлю с водой, насыпал в чайник заварки и неожиданно понял, что я впервые писал что-то без музыки. Дожидаясь, когда закипит вода, я перечитал написанное. Фразы надо укоротить и сделать более рваными. Еще нужно написать о запахах и звуках. Наверное, деталей следует добавить. И аллитераций.

Я снова включил машинку, вытащил листок и вставил новый.

На подушке из колотого льда лежала рыба, искрясь и сверкая в лучах солнца. Пахло солью, выхлопом и духами. Дородные зажиточные хозяйки с объемистыми пакетами расхаживали между прилавками и деловито показывали пальцами, выбирая рыбу. Креветки, крабы, омары, скумбрия, сайда, треска, пикша, угри, камбала. Отовсюду доносился смех и голоса. Детские крики. Автобус, остановившись на противоположной стороне улицы, жалобно вздохнул. «Фр-р-фрр-фрр!» — трепетали на ветру вымпелы вдоль причала. Маленький мальчик, бледный и неуклюжий, сжимал в одной руке воздушный шарик с Винни-Пухом, а другой вцепился в детскую коляску, которую катила его мама.

Из кухни в гостиную пополз пар из кастрюли. Я снова выключил машинку, залил кипятком заварку и отнес в гостиную чайник, чашку, пакет молока и сахарницу. Усевшись, я свернул самокрутку и, зажав ее в зубах, опять раскрыл «Большое приключение». На этот раз я не обращал внимания на детали, о стиле не думал и спустя всего несколько минут с головой погрузился в книгу. Звонок в дверь, немного погодя прорезавший тишину, бесцеремонно вернул меня к действительности.

На пороге стояла Хеге.

— Привет, — сказала она, и сдвинула с губ шарф. — Не спишь еще?

— Сплю, да с чего бы? Сейчас же только полдесятого?

— Вообще-то десять, — сказала она. — Можно к тебе?

— Да, разумеется, — опомнился я. — Что-то случилось?

Она прошла в прихожую, размотала огромный шарф и расстегнула молнию на куртке.

— Нет, в этом-то и проблема. Ничего не происходит. Видар в море ушел, а я не знала, куда себя девать. И подумала, что ты наверняка не спишь.

— Ты вовремя, — сказал я, — я даже чай заварил.

В гостиной она села на диван, взяла книгу и взглянула на обложку.

— Это последний роман Хьерстада, — сказал я, — читала его?

— Я? Нет, конечно. Куда мне. Ты чаем-то меня напоишь, или просто к слову пришлось?

Я принес чашку и поставил ее перед Хеге, а сам опустился на стул напротив. Хеге поджала ноги и налила себе чаю.

Она была худой и почти по-мальчишечьи долговязой, с резкими чертами лица, длинным носом, пухлыми губами и густыми кудрявыми волосами. Она казалась жесткой, но глаза, живые и радостные, часто смотрели тепло и участливо. Острая на язык, она не лезла в карман за словом и с рыбаками, которых вокруг нее было немало, обращалась с особым покровительственным бесстрашием.

Мне она нравилась, но влечения к ней я не ощущал ни малейшего, благодаря чему, как мне думалось, мы и подружились. Почувствуй я влечение — и сидел бы сейчас, не зная, что сказать, и раздумывая, как выгляжу со стороны. А сейчас я мог оставаться собой, ни о чем таком не думать и непринужденно с ней болтать. Наверное, и она ощущала нечто подобное. И, как обычно, когда я болтал с девушками, которые мне нравились, но к которым я не чувствовал влечения, разговор наш крутился вокруг вещей очень личных и близких.

— Какие новости? — спросила она.

Я покачал головой:

— Да никаких. Хотя нет, Нильс Эрик предложил снимать на двоих желтый домик возле поворота.

— А ты что сказал?

— Что это он хорошо придумал. Поэтому после Рождества переезжаем.

— Двух более непохожих мужчин и представить сложно, — сказала она.

— С чего это я вдруг мужчина?

Она взглянула на меня и рассмеялась:

— А что, разве нет?

— По крайней мере, я себя таким не ощущаю.

— И кто же ты тогда?

— Парень. Восемнадцатилетний.

— Да, понимаю. Ты не такой, как остальные мужчины тут в деревне.

— В смысле?

— Ты руки свои видел? Они такие же худые, как мои. И плечи тоже не особо широкие.

— И что? Я ж не рыбак.

— Ты чего, обиделся?

— Разумеется, нет.

— Разумеется, нет, — передразнила она и рассмеялась: — Но ты прав. Ты всю оставшуюся жизнь только писать и будешь. А мышцы для этого не требуются.

— Да, — бросил я.

— Ну ладно тебе, Карл Уве, — примирительно сказала она. — Откуда у тебя такое самомнение?

— При чем тут самомнение? Все так и есть, ты права. Я, например, очень отличаюсь от Видара. Но даже если и так, совсем не обязательно мне об этом напоминать.

— Ай-ай, я, похоже, по больному ударила!

— Прекрати!

— Ай-ай-ай!

— Хочешь, чтоб я тебя за дверь выставил? — Я грозно приподнял чашку.

Хеге опять рассмеялась.

Я снова уселся, взял пачку табака и начал скручивать самокрутку.

— Ты хочешь, чтобы мужчины были мужчинами, знаю, — начал я, — ты это много раз говорила. Чтобы они были молчаливыми и сильными. Но что же раздражает тебя в Видаре? На что ты обычно жалуешься? Из него слова не вытянешь, он никогда не говорит о себе и о ваших отношениях, в нем нет ни капли романтики. Ты же понимаешь, что и то, и другое вместе невозможно. Чтобы мужчина и разговаривал, и молчал, был одновременно сильным и чувствительным, романтичным и неромантичным.