Ну, и так далее. То есть, примерно вот так я их судил. Еще раз говорю: я не любил судов. Да и пиры я тоже не сказать чтобы любил. Я на пирах молчал, почти не пил, а то и вообще не досидев вставал и уходил к себе. Тогда в спину мне злобно шептали: «Как Хальдер!». Я знал, кто это шепчет, но я никогда не оборачивался. Потому что это ведь были правильные слова, мы ведь с Хальдером и в самом деле во многом оказались похожи: он был чужак, и я, он не любил пиры – и так же я, он был мрачен – и меня тоже никто не называл весельчаком. Вот только он был белобров, а я, как говорят про руммалийцев, темнорож. И вот еще: он возвышался много лет, он подкупал, интриговал, ходил в далекие походы, подавлял здешние кровавые бунты… То есть он приложил много сил. А я вошел в кумирню, посидел, а вышел – и вот я уже ярл. А Хальдер ярлом так и не назвался – не решился. А я об этом и не просил, оно так само собой получилось.

И вот я – ярл, утром встаю и принимаю воевод, а после вершу суд, после мы пируем, или вначале едем на охоту и пируем уже там, а то – на новолуние и четверти и полнолуние – мы ходим на кумирню и славим Хрт и воздаем ему дары, Белун их принимает, а мы, вернувшись, опять же пируем. Все называют меня ярлом, пьют, пляшут в мою честь, и так же в мою честь сражаются без панцирей.

Но я же понимаю – я не ярл! Вот Верослав был ярл. И Айгаслав был ярл. А Ольдемар, этот особенно! Это же именно он первым возвысил Ярлград и подчинил себе соседних ярлов, и это уже после этого Хальдер подчинил всех остальных… А Айгаслав от них бежал. Я даже знаю, как он это сделал – я же поселился в той же самой горнице, в которой до меня жил Айгаслав. Так вот, когда они схватились на пиру, а точнее, когда все они, ярлы и воеводы, скопом набросились на Айгаслава, он прибежал сюда, отодвинул сундук, ему открылся тайный лаз – я проверял, тот лаз ведет к реке и, может, я уже тогда сразу подумал, он мне еще пригодится… Так вот, и Айгаслав бежал вверх по Нипару, а Верослав не мог его преследовать – он лежал с перебитой ключицей. Он после того, кстати, так и не поправился – кости срослись неправильно, рука усохла, потеряла силу, и когда я явился сюда и привел легионы, ярл Верослав безмерно гневался, все проклинал, но меч держать не мог, так и ушел к себе в Тэнград, сказав, что по весне еще вернется, чтобы посчитаться. А Айгаславу уже никогда не вернуться – его увел Хвакир, так мне сказал Белун.

И он еще много чего рассказывал об Айгаславе. А обо мне он ничего не рассказывал. Да я его и не расспрашивал, хотя, конечно, чувствовал, что здесь что-то неладно. Потому что какой я им ярл? Ведь у них всегда было как? Всегда были свои, исконные: и Ольдемар из рода Хрт, и Верослав, и даже Айгаслав – так мне сказал Белун, хоть многие были уверены в том, что Айгаслав подменыш. Но Белун сказал, что это ложь, что Айгаслав сын Ольдемара. А я кто, думал я. Я им совсем чужак, мало того – я враг, пришел, сжег и разграбил их. А после стал ярлом? Зачем им это было нужно, зачем они меня так возвысили?! Я никак не мог этого понять… До той поры, пока я как следует не задумался над судьбой Айгаслава. А с ним, как мне рассказали, случилось вот что: поднявшись по Нипару, он повернул на Ржу, это есть там такая река, и там его схватили рыжие… А рыжие, это такой народ, которого даже здешние варвары считают ужасными дикарями… Так вот, его схватили рыжие и объявили Белой Глиной. Быть Белой Глиной – это много чести. Все наилучшее, все наисладкое, все наиценное отдается ему. В дни празднеств его носят на руках, ему и поклоняются, как идолу, и он же вершит суд, и он же первый на пиру, первый у женщин. Но вот приходит срок, Небо зовет его – и он безропотно поднимается на тамошний жертвенный костер. А может, и уже поднялся. И я, так думал я, как Айгаслав, только не у рыжих, а в Ярлграде.

И чтил меня Ярлград! А я молчал. Я властвовал, я был сыт и пьян, мне было хорошо, сам Хрт благоволил ко мне – когда я воздавал дары, он всякий раз мне кивал и улыбался. Да, улыбался! В это, я вас понимаю, трудно поверить, но это было именно так – когда я подходил к нему, его каменные губы сразу начинали расплываться в благосклонной, как все полагали, улыбке. Только, может, одному мне виделось в ней какое-то зловещее предзнаменование. Даже более того, мне чудилось, что Хрт не улыбается, а шепчет… Нет, вот об этом я пока что лучше промолчу – лучше потом скажу. Я и тогда об этом никому не рассказывал. И вообще, ни о чем особенном я с ними не разговаривал. А на капище я тем более молчал, потому что там так положено. Воздав дары, мы каждый раз сразу уходили оттуда, приходили в терем и пировали.

А в тот – самый обычный, кстати – день, когда, как и всегда, мы, возложив дары, собрались уходить, я сказал Белуну:

– Я останусь.

Белун вопросительно посмотрел на меня, и тогда я добавил:

– Меня ждут в Хижине. Я чую – ждут.

К тому времени я уже знал, как надо разговаривать с варварами и как, если захочешь, сразу добиваться своего. Так было и на этот раз: Белун не решился меня ни о чем расспрашивать, а, повернувшись к остальным, властно сказал:

– Идите! А ярл пока задержится. Благие Прародители ждут его в Хижине. Им есть о чем поговорить!

И мы – я и Белун – отделились от всех остальных, развернулись, прошли мимо Бессмертного Огня, потом, уже возле крыльца, я бросил «кость» Хвакиру, потом, сняв шлем, вошел.

Благие Прародители смотрели на меня. То есть это сверкали их изумрудные глаза, потому что в них отражался огонь, который горел в очаге. Этот огонь, похоже, и в самом деле бессмертный, потому что в него никогда не подбрасывают дров. Колыбель там тоже необычная – когда она качается, то это значит, что сейчас во всей стране мир и покой. Еще она качается, когда ждут рождения нового ярла, а также и тогда, когда уже одна его душа, без бренной оболочки, переходит в здешний рай. Но есть еще одно поверье: если колыбель оборвется и упадет, то, значит, жизни здесь уже больше не будет. И это не только здесь, в Ярлграде, а вообще во всей стране! Остановившись возле колыбели, я вдруг положил руку на рукоять меча и также вдруг подумал вот что: веревки, поддерживающие колыбель, срубить очень легко – можно одним ударом. Я, если захочу…

Нет, тут же спохватился я, о таком даже думать нельзя! И я убрал руку с меча, прошел мимо колыбели и сел на свое обычное место. И меч, который я незамедлительно положил рядом со мной, тут же прикипел к столешнице. Теперь, подумал я, мне его уже не стронуть – и не надо, потому что я же не за тем сюда пришел! Подумав так, я повернулся и посмотрел на Белуна – тот, как всегда, сел к себе на лежанку. Я сказал:

– Ты говорил, что никогда не лжешь. Да здесь и лгать нельзя!

– Нельзя, – сказал Белун. – А ты что, хочешь спросить у меня что-то очень важное?

– Да, – сказал я. – Скажи: что шепчет Хрт, когда он улыбается?

– Шепчет?! – удивленно переспросил Белун и при этом даже привстал. – Что шепчет?

– Вот я и спрашиваю: «что?» – сердито сказал я.

– А ты… – сказал он уже очень настороженно. – Ты, значит, что-то слышишь?

– Да, – сказал я. – Вполне отчетливо. И каждый раз одно и то же.