И тут она поняла.

Это и в самом деле был Рихард. И Олек.

Девочка потянула за юбку свою мать, разбудила и подтащила к щели в вагоне. Присмотревшись, Регина с ужасом узнала детей и заплакала.

Дверь в теплушку уже была задраена, их загнали сюда в вечерних сумерках, набив вагон вплотную, и любое неосторожное движение, любой намек на надежду – или наоборот, панику – мог вызвать заразительное воздействие. Скоро все узницы присоединились к ее рыданиям.

Манси Рознер, оттянув родственницу от щели, заглянула в нее – и закричала.

Дверь откатилась в сторону, и приземистый эсэсовец осведомился, чего они так разорались. Никто не осмеливался выйти вперед, но Манси и Регина все же протолкались сквозь гущу тел.

– Там мой ребенок, – в один голос сказали они.

– Мой мальчик, – добавила Манси. – Я хочу дать ему знать, что я жива.

Он приказал им спуститься на платформу.

Женщины повиновались, дрожа и пытаясь догадаться, что будет дальше.

– Фамилия? – спросил он у Регины.

Она назвалась и увидела, что он, сдвинув пояс, принялся рыться в заднем кармане. Она не удивилась бы, увидев, как из-за его спины показывается рука с пистолетом.

Но он протянул ей письмо от мужа. Такое же послание было вручено и фрау Рознер. Он коротко поведал им, как он сопровождал их мужей в поездке из Бринлитца. Манси осведомилась, не позволит ли он им подлезть под вагон, между путями, словно бы они хотят облегчиться… Порой это разрешалось, если поезд долго стоял на путях.

Он согласился.

Нырнув под вагон, Манси тут же издала тот особый свист, которым на аппельплаце в Плачуве давала знать Генри и Олеку, где она. Услышав знакомые позывные, Олек стал размахивать руками. Он повернул голову Рихарда, чтобы и тот увидел свою мать, глядевшую на него из-под вагонных колес.

Олек запрыгал от радости, а потом вскинул руку и закатал рукав, показывая матери вспухшую на предплечье татуировку. Поняв, что это значит, женщины принялись махать в ответ и хлопать в ладоши, после чего и маленький Рихард поднял татуированную руку – и ему достались аплодисменты. «Смотрите, – как будто говорили их закатанные рукава. – С нами все в порядке».

Но мгновенная радость быстро миновала, матерей вновь обуял страх за своих детей.

– Что случилось? – спрашивали они друг друга. – Почему они здесь?!

Затем они догадались, что объяснение всему происшедшему могут дать письма. Торопливо распечатав, они пробежали их глазами и снова разразились рыданиями.

Тут Олек открыл ладошку и показал, что у него есть несколько маленьких, как пилюли, картофелин.

– Вот! – крикнул он, Манси отчетливо слышала каждое слово. – Не волнуйся, я не буду голодным.

– Где отец? – выкрикнула Манси.

– На работе, – ответил Олек. – Он скоро вернется. Я приберег эти картошки для него.

– О боже, – без сил пробормотала Манси.

Малыш Рихард был более откровенен.

– Мамочка, мамочка! – плакал он. – Я такой голодный!

У него тоже нашлась пара крохотных картофелин. Он бережет их для Долека, сказал он. Долек и скрипач Рознер трудились в каменоломне.

В эту минуту как раз и появился Генри Рознер. Приникнув к колючей проволоке, он тоже вскинул обнаженную левую руку.

– Татуировка, – радостно объявил он.

Но жена видела, что его колотит дрожь; он одновременно и обливается потом, и трясется от холода. Да, существование здесь нельзя было сравнить даже с относительно спокойной жизнью в Плачуве, где ему было позволено отсыпаться в малярке после ночных часов, когда он отрабатывал Легара. Здесь, в составе оркестра, который порой сопровождал колонны, отправляющиеся в «душевую», Рознер уже не мог играть свои любимые мелодии…

Появившегося в отдалении Долека подтащил к проволоке Рихард. Долек впился взглядом в хорошенькое осунувшееся лицо любимой жены, смотревшей на него из-под колес вагона. И он, и Генри больше всего боялись, что женщинам придется остаться здесь.

Сейчас у них нет возможности обнять своих детей за проволокой мужского лагеря. Пусть пока они все еще на территории Аушвица, но есть надежда: ведь их уже погрузили в поезд, который до окончания дня должен будет сняться с места! Идея о воссоединении семьи была совсем иллюзорной, но мужчин и их рано повзрослевших сыновей за колючей проволокой Биркенау страшила мысль, что женщины ради нее предпочтут остаться и умереть здесь…

Поэтому Долек и Генри, разговаривая с ними, старались изображать наигранное веселье – словно отцы, которые в мирное время собираются взять мальчишек на побережье Балтийского моря, а женская часть семьи может спокойно отправиться в Карлсбад.

– Позаботься о Нюсе, – попросил жену Долек, напоминая ей, что у них есть и другой ребенок, девочка, которая сейчас находится в теплушке над головой Регины, и она, ее мать, должна жить – не только ради мужа и сына, но и ради дочери.

Наконец в мужском лагере прозвучала спасительная сирена. И мужчины, и мальчики вынуждены были уйти.

Манси и Регина, едва держась на ногах, взобрались обратно в теплушку. Двери задвинули. Женщинами владело полное отчаяние и прострация. Ничто больше не могло поразить их.

К середине дня поезд снялся с места.

Начались обычные разговоры и предположения: куда их везут?

Мила Пфефферберг не сомневалась, что если место назначения – не лагерь Шиндлера, то половина женщин, скучившихся в темноте вагона, не доживут до конца следующей недели. Сама она считала, что сил у нее осталось на пару дней, не больше.

Девочка Люся горела в жару.

И как Данка ни опекала фрау Дрезнер, изможденную приступами дизентерии, та уже была на грани смерти…

Но в той теплушке, где ехала Нюся Горовитц, сквозь щель в стене женщинам удалось увидеть горную гряду и сосновые леса. Некоторые из них в детстве бывали в этих местах и даже, выглядывая сквозь щели провонявшего вагона, узнавали очертания гор, вызывавшие воспоминания о беззаботных свободных днях.

– Где-то здесь и есть этот лагерь Шиндлера, – говорили женщины, сидя на корточках и, не отрываясь, глядя в щели.

Но где же он? Да и туда ли их везут?

Еще одна рухнувшая надежда убьет их.

Утром второго дня, когда занимался холодный рассвет, поезд остановился и им было приказано покинуть вагоны.

Откуда-то из тумана доносились свистки локомотива. Под вагонами висели грязные наросты сосулек, холодный воздух пронзительно резал легкие. Но их окружала не душная тяжелая атмосфера Аушвица – вокруг лежали деревенские просторы.

Они двинулись в путь, еле переступая окоченевшими ногами в деревянных башмаках; все как один, заходились в сухом кашле. Скоро они подошли к большим воротам. За ними виднелось массивное каменное строение, из крыши которого тянулись каменные трубы, как две капли воды походившие на те, что остались в Аушвице. Группа эсэсовцев ждала их у ворот, похлопывая руками для сугреву.