У коменданта Гета вообще были весьма превратные представления о дружбе. Впадая порой в сентиментальное настроение, он искренне верил в то, что Метек Пемпер и Хелен Хирш души в нем не чаяли!

Следователи, вероятно, так и не сообщив ему о том, что Шиндлер находится у них на Поморской, терпеливо выслушивали доверительные заявления Амона:

– Пригласите моего старого друга Шиндлера. Он уж постоит за меня!

Оскара спасло то, что он имел лишь легальный бизнес с обвиняемым, да и то это была всего пара-тройка сделок. Хотя изредка он и помогал Амону, но ни разу не заключил с ним ни одной сделки, ни злотого не заработал на торговле лагерными пайками на черном рынке, кольцами из ювелирной мастерской, одеждой с швейной фабрики, мебелью из обивочного цеха. Наверняка еще ему помогло и то, что ложь его была способна обезоружить даже полицейского, а правда из его уст текла медовой рекой.

Он и виду не подал, как счастлив, когда понял, что ему поверили. Когда следователи в итоге смирились с мыслью, что пресловутые восемьдесят тысяч рейхсмарок – «заем», предмет вымогательства, Оскар Шиндлер с обескураживающей простотой осведомился: когда же наконец эти деньги возвратят ему, герру директору Шиндлеру, безупречному промышленнику?!

Третье очко в пользу Оскара заработали его поручители.

Полковник Эрих Ланге, отвечая на звонок из Пятого управления, живописал тот неисчислимый вклад, который Шиндлер лично внес в ход войны. Зюссмут, дозвонившийся из Троппау, намекнул, что производственный комплекс Шиндлера непосредственно связан с разработкой «секретного оружия».

Насколько нам известно, в этом не было ни грана правды. Но заявление Зюссмута обезоруживало и приобретало овеянную военной тайной значимость, поскольку фюрер пообещал немецкому народу «секретное оружие». Словосочетание это приобрело сакральный смысл и теперь оберегало Шиндлера. Против заклинания «секретное оружие» никакие словесные россыпи протестов бюргеров Цвиттау не стоили ни гроша.

Но это вовсе не означало, что заключение Оскара Шиндлера протекало без осложнений. Где-то на четвертый день один из следователей посетил его не для допроса, а чтобы просто плюнуть в него. Плевок расплылся по пиджаку, а следователь пустился во все тяжкие: он непристойно ругался и обозвал Шиндлера жидолюбом и соблазнителем жидовок. Это было весьма странное отступление от официального хода следствия. И все же Оскар сомневался, что порыв эсэсовца произошел спонтанно и не являлся отзвуком истинных, скрытых настроений следователей.

Через неделю с момента взятия его под стражу Оскар через Хута и Клоновскую передал записку для обершарфюрера Шернера. Пятое управление навалилось на него с такой силой, сообщалось в записке, что он не уверен, сможет ли в дальнейшем выгораживать шефа полиции. Шернер оставил свою антиповстанческую работу (которая в скором будущем добила его) и на следующий же день прибыл в узилище СС.

– Кошмар, что они себе позволяют! – сокрушался Шернер. – А как там Амон?

Оскар ответил, предполагая, что Шернер воскликнет «кошмар!» и по этому поводу.

– Он заслужил все, что получил, – заметил Шернер.

Похоже, все отказались от Амона Гета.

– Не беспокойся, – заверил Шернер Шиндлера напоследок, – мы постараемся вытащить тебя отсюда.

И утром восьмого дня Оскар вышел на улицу. На этот раз он не стал просить машину. Его вполне устраивал и холодный тротуар.

На трамвае он пересек Краков и добрался до своей старой фабрики в Заблоче. Несколько поляков-сторожей несли еще свою службу, и, поднявшись по лестнице в свой офис, он позвонил в Бринлитц и сообщил Эмили, что освобожден.

Моше Бейски, ремесленник из Бринлитца, вспоминал оцепенение тех дней, когда Оскар находился под арестом: все только говорили и шептались о том, что бы это значило и к чему приведет? Но Штерн и Морис Финдер, Адам Гарде и другие проконсультировали Эмили насчет еды, организации работы, устройства жилья – и обустройство лагеря и фабрики снова пошло полагающимся ему путем. Тогда им впервые открылось, что Эмили – не просто порхающая по жизни бабочка, а умная и деловая, но очень несчастная женщина. И ее несчастья усугублялись тем, что Пятое управление арестовало ее мужа. Ей казалось жестоким, что СС вторглось в ее личную жизнь как раз тогда, когда желаемое воссоединение с Оскаром вот-вот должно было начаться! И Штерну, и другим было ясно, что содержать в порядке маленькую квартирку на первом этаже, полностью отказавшись от своих супружеских обязанностей для нее было мало, очень мало! В ее жизни было нечто такое, что можно было бы назвать идейным жертвоприношением. На стене ее квартирки висело изображение Иисуса с пылающим сердцем – Штерну доводилось видеть нечто подобное в домах поляков-католиков. Но ничего похожего он не встречал ни в одной из краковских квартир Оскара. Иисус с пылающим сердцем, встречающийся на польских кухнях, не всегда взывал к смирению, но в квартирке Эмили он служил символом обета. Ее, Эмили, тайного обета.

В начале ноября ее муж вернулся, приехал на поезде – небритый и пропахший тюремной камерой.

И сразу был ошарашен известием о том, что женщины из его списка все еще находятся в Аушвице-Биркенау.

На планете Аушвиц, по которой «женщины Шиндлера» ступали столь же осторожно, столь же неуверенно, как ступал бы по ней пришелец, правил Рудольф Гесс. Правил как создатель, основоположник, неоспоримый гений. Читатели романа Уильяма Стайрона «Выбор Софи» узнали его в роли хозяина Софи – хозяина совсем другого толка, не такого, каким был Амон для Хелен Хирш. Рудольф Гесс был этакий здравомыслящий, манерный, уверенный в себе господин и в то же время – неустанный жрец провинции каннибалов. Хотя в 1920 году он и пристрелил школьного учителя в Руре за донос на немецких национал-активистов, и даже отсидел свое за преступление, Гесс не убил ни одного заключенного Аушвица своими руками. В собственных глазах он выглядел ученым. Первопроходцем «Циклона-Б» – синильной кислоты, испускающей запах в соединении с обычным воздухом. Он вступил в долгий личный и научный спор со своим соперником и конкурентом – комиссаром криминалистики Кристианом Виртом, возглавлявшим школу угарного газа, а заодно – и лагерь Бельзец. По свидетельству офицера-химика Курта Герштейна, в один из ужасных дней в Бельзеце методика господина комиссара Вирта привела к тому, что целых три часа были угроблены на одну лишь горстку евреев мужского пола, «приглашенных» в газовые камеры. Технология Гесса была куда более эффективной, что в конечном итоге и привело к непрерывному процветанию Аушвица и бесславному закату Бельзеца.

К 1943 году, когда Рудольф Гесс оставил Аушвиц, дабы возглавить секцию «D» в Ораниенбурге, вотчина его давно уже перестала быть просто лагерем. Ее уже нельзя было назвать даже удивительной организацией.

Это был феномен бесчеловечности.

Мораль цивилизации полностью утратила здесь свои полномочия. Мир перевернулся, под давлением вселенской универсальной человеческой злобы обратившись в некое подобие черной дыры, засосавшей и историю, и обычаи людей, и их жизни. Все живое испарилось, остались лишь странные бездушные конгломераты. То же произошло и с языком. Подземные камеры смерти именовались «отсеками дезинфекции», наземные камеры – «душевыми», а обершарфюрер Моль, в чьи обязанности входило внедрение голубых кристаллов в крыши «отсеков» и стены «душевых», обычно покрикивал своим подчиненным: