Временами я слушаю его невнимательно. Я смотрю на уличное движение, на дома, на листья деревьев. Небо проясняется и становится голубым. Этот осенний день так похож на тот, в который я покинул Пекин почти год назад.

Как будто я хожу по кругу. Я вижу пожилую супружескую пару, идущую с покупками, и отворачиваюсь. Я не хочу, чтобы дядя Шен видел, как я плачу.

Ближе к вечеру мы снова стоим около гостиницы, которую выбрал для меня дядя Шен. Он лично знаком с хозяином.

Он помогает мне разгрузить кабутце. В ней остается совсем немного вещей: лыжные палки, канистра для воды, миска для мытья ног, ремень, которым я привязывал рюкзак, инструменты и обе табуретки. Мои припасы почти закончились.

Дядя Шен спрашивает:

– Хочешь посмотреть, где она будет тебя дожидаться?

Я качаю головой, он увозит мою кабутце, а я остаюсь с остатком вещей один в номере. К ужину он возвращается. Я говорю ему, что не голоден, но он не желает и слышать об этом. Мы устраиваемся в уйгурском ресторане, нам приносят рис с бараниной и изюмом.

Он хочет посмотреть на фотографию Джули. Я кладу на стол свое портмоне, там внутри хранится наша фотография, мы сделали ее в Мюнхене, в кабинке экспресс-фото, во время моего последнего визита к ней. Она черно-белая, мы оба выглядим нелепо на ней. Когда я смотрю на фотографию, у меня сжимается что-то в животе.

– Она не такая уж и распрекрасная! – утверждает дядя Шен и преувеличенно громко смеется. – Ты таких найдешь сколько хочешь вокруг! Посмотри на ее нос, она совсем не красавица.

– Дядя Шен, спасибо тебе. Я знаю, для чего ты все это говоришь, – отвечаю я.

Вечером дядя Шен провожает меня до гостиницы. Позже я выхожу на улицу и отправляю Джули эсэмэс, в которой пишу, что скоро приеду в Мюнхен. Она отвечает, что нет никакой разницы, приеду я или нет.

Я стою в маленьком переулке. Уже темно, некоторые окна светятся, другие запотели, кто-то жарит баранину на углях, повсюду снуют люди: небольшими компаниями, парочками или поодиночке. А я стою среди них.

Звонит дядя Шен. Он спрашивает, где я нахожусь, и приказывает мне вернуться в гостиницу. Несколько минут спустя он появляется перед моей дверью. Рядом с ним маленькая собачка.

– Это собака моей жены, – объявляет он и пускает ее в мою комнату. Собака похожа на истеричную коричневую колбасу. Я сижу на кровати, собака извивается на полу и пытается совокупиться с моей ногой. Дядя Шен сидит в кресле и довольно смотрит на нас.

– Наконец-то ты снова смеешься, парень, – говорит он, пока собака слюнявит мою руку. На следующее утро он тащит меня завтракать. Он ждет, пока я покончу с едой. Потом он показывает на мою голову и говорит:

– Пора, мальчик.

Я сглатываю. Я знаю, что это должно случиться, но я еще не готов к этому.

– Я не могу, – умоляю я, но уже через три четверти часа лишаюсь шевелюры и бороды. Я сижу в салоне-парикмахерской, несколько человек стоят вокруг меня, они смотрят с интересом, а мастер в это время отстригает машинкой оставшиеся пряди. Из зеркала на меня смотрит загорелое лицо со впалыми глазами. Я сразу чувствую какую-то легкость на голове.

Взглядом я ищу поддержки у дяди Шена, а он удивленно улыбается и говорит:

– Слушай, а ты и правда еще маленький мальчик.

Мне звонит Чжу Хаи. Он приехал на поезде из Шихэцзы и сейчас едет к нам. Увидев меня, он смеется.

– Маленький Ляй! – восклицает он. – Тебе потребовался целый год, чтобы преодолеть короткое расстояние от Пекина досюда, и вот мы наконец снова увиделись, а ты делаешь такое недовольное лицо?

Он тащит меня в торговый центр, чтобы подобрать мне новую одежду. Я покупаю спортивные ботинки, куртку на вате, штаны и рубашку. Я надеваю все это, и смотрюсь в зеркало, и кажусь себе еще более чужим, чем днем, после стрижки.

Это мой последний вечер в Синьцзян. Мы вместе идем в большой ресторан, где подают фондю.

– Фондю такое же, как тогда в Гучэн! – говорит Чжу Хаи, и его глаза блестят. Нас собралось шесть человек, он пригласил еще несколько друзей.

Мы едим и пьем. Дядя Шен хвалит мой аппетит. Я рассказываю, как год назад вышел из Пекина, потому что хотел новых переживаний. Как в начале путешествия я познакомился с Чжу Хаи, а в середине с дядей Шеном, как в конце путешествия я шел через пустыню с учителем Се и с моим братом. Я рассказываю о Джули. О том, что я все сделал неправильно. Что завтра я полечу к ней, чтобы хотя бы еще раз ее увидеть.

Когда я заканчиваю, один из друзей Чжу Хаи встает и поднимает свой бокал. Он уже немного подвыпил.

– Мой немецкий друг Ляйке, – торжественно произносит он, – я рад, что одна из наших китайских девушек сумела пробудить столь искренние чувства в твоей душе. Я желаю, чтобы она услышала тебя и ты остался с ней или вернулся бы и продолжил путешествие, в зависимости от того, что сделает тебя счастливым!

Мы чокаемся бокалами, под нами бурлит фондю, все смотрят на меня. Я не знаю, что я должен сказать, но говорю:

– Спасибо, мой друг.

Мой самолет вылетает в первой половине дня. Мы с Чжу Хаи и дядей Шеном стоим в холле аэропорта Урумчи. Оба приехали сюда на такси провожать меня.

– Ты еще приедешь сюда, парень? – спрашивает дядя Шен.

Я говорю, что не знаю.

– Это хорошо, – одобряет Чжу Хаи, – поезжай туда и посмотри, как все пойдет. Все остальное никуда от тебя не денется.

Я нахожу свое место в самолете и звоню учителю Се. Мне везет, он сразу подходит к телефону.

– Учитель Се, я сижу в самолете, – сообщаю я.

– Ах ты, маленький шельма! – радостно восклицает он.

И на секунду ко мне возвращается чувство, что я иду рядом с ним, а перед нами целая пустыня.

Zantedeschia aethiopica – так называется цветок, нежный, словно грустная балерина. В магазинах его часто называют калла или калла-лилия, но он не имеет отношения к этим растениям. Это зантедеския. Ее родиной является Южная Африка, она предпочитает теплый и не слишком сухой климат. Сейчас ее выращивают по всему миру, и на китайском она называется матилиан – «Лотос «Лошадиное копыто»».

Однажды, августовским вечером, мы шли с Джули по жарким влажным улицам Чэнду. Я оставил свои фотокамеры в отеле, потому что мы отправлялись ужинать. Я держал ее руку в своей.

Когда мы проходили мимо цветочного магазина, она остановилась и показала на него. Дверь была открыта, и я увидел длинные тонкие шеи, тянувшиеся в неоновом свете, белые головки, чашеобразные и нежные…

– Мои любимые цветы, – сказала Джули. Она знала их немецкое название, но выговаривала его как имя подруги, которая послала тогда ей за меня засоленную рыбу: «Карла».

Я живу в Мюнхене, у родителей Луизы. Они в отъезде, я получил ключ от дома и нахожусь здесь один. Дни похожи один на другой. Я встаю, принимаю душ, выхожу на улицу и гуляю по городу. Когда я прохожу мимо цветочного магазина, я спрашиваю, нет ли у них каллы, белой, если можно. Я отношу ее к Джули и кладу перед дверью. Потом дальше тенью хожу по городу, который я так ненавидел во время учебы.