Философы тоже здесь отметились, пытаясь предложить систематическую оценку жизни в мире, лишенном смерти. Некоторые, как Бернард Уильямс, вдохновленный оперной переработкой пьесы Чапека, приходят к столь же мрачным выводам5. Уильямс утверждает, что, имея бесконечный запас времени, каждый насытил бы каждое стремление, заставляющее нас двигаться вперед, и замер бы, безучастный, перед лицом отупляюще монотонной вечности. Другие, как Аарон Смутс, отчасти вдохновленный рассказом Борхеса, удовлетворяются тем, что бессмертие лишило бы решения, формирующие человеческую жизнь — как и с кем проводить время, — их последствий, необходимых для придания им значимости. Сделал неверный выбор? Никаких проблем. У тебя впереди вечность, чтобы все исправить. Удовлетворение от успеха тоже пало бы жертвой бессмертия. Тот, чьи способности ограничены, достиг бы своего потолка и затем испытывал вечное разочарование; тот, чьи способности можно углублять беспредельно, знал бы, что гарантированно сможет совершенствоваться вечно, и это убило бы в нем радость победы, которая приходит, когда удается превзойти ожиданияб.

Поводы для беспокойства есть, и серьезные, но я подозреваю, что мы достаточно изобретательны — а имея перед собой бесконечное время, станем еще более изобретательными, — чтобы вырасти в отлично приспособленных к своему состоянию бессмертных. Наши потребности и способности, скорее всего, изменились бы до неузнаваемости, сделав оценки, основанные на том, что занимает и мотивирует нас здесь и сейчас, практически бессмысленными. Если вечная радость жизни потребует от нас другого подхода к радости, мы найдем его, изобретем или разработаем. Конечно, это всего лишь догадка, но мне кажется, вывод о том, что нам непременно станет скучно, указывает на излишне ограниченное представление о бессмертном разуме.

Хотя наука, по всей видимости, будет и дальше увеличивать продолжительность жизни, наше путешествие в далекое будущее указывает на то, что бессмертие останется недостижимым для нас. Несмотря на это, размышления о бесконечной жизни проясняют значение жизни, которая имеет конец. Воображаемая судьба ценности и значимости в бессмертном мире ясно показывает, что в нашем смертном мире, чтобы понять огромное большинство наших решений, выборов, переживаний и реакций, необходимо рассматривать их в контексте ограниченных возможностей и конечной длительности. Не то чтобы мы каждый день, вскакивая с постели, вопили: «Лови момент!», но глубоко укоренившееся сознание того, что количество утренних подъемов в распоряжении каждого ограничено, заставляет интуитивно подсчитывать ценность каждого из них — и эта ценность сильно отличается от той, что была бы назначена им в мире с неограниченным числом повторений. Объяснения, которые мы даем изучаемым предметам, профессии, которые мы осваиваем, работа, которой занимаемся, риски, на которые идем, партнеры, которых выбираем, семьи, которые строим, цели, которые ставим перед собой, тревоги, которые испытываем, — все это отражает признание того, что наши возможности очень скудны, потому что время наше ограничено.

Каждый из нас отзывается на это признание по-своему, но существуют и общие качества, пронизывающие человеческие представления о добре и зле. К ним относится, в частности, удивительно сильная, но часто неосознаваемая потребность в будущем, населенном потомками, которые продолжат жить после нашего ухода.

Потомки

Много лет назад меня пригласили поучаствовать в дискуссии со зрителями в небольшом экспериментальном театре после представления пьесы, в которой герои узнают, что Земля в самом скором времени будет уничтожена астероидом. Вместе со мной в дискуссии должен был участвовать мой брат; продюсеры считали, что комментарии о конце света от братьев, выбравших разные, но в чем-то схожие пути в жизни (один погрузился в науку, другой — в религию), будут интересны зрителям. Откровенно говоря, до этого я не размышлял особенно на эти темы, к тому же в те дни я гораздо легче погружался в энергетику аудитории. Чем больше мой брат говорил о вечном, тем циничнее становился я. «Земля всего лишь скучная планетка у ничем не примечательной звезды на задворках обыкновенной галактики. Если бы астероид уничтожил нас, Вселенная даже бровью не повела бы. В величественной картине мира это попросту не имеет значения». Некоторые приветствовали такую откровенность — насколько я понимаю, это были те, кто считали себя здравомыслящими скептиками, храбро смотрящими в лицо реальности. Но для остальных, к сожалению, мои замечания звучали напыщенно. Ну по крайней мере, один человек в аудитории посчитал их такими: пожилая женщина отчитала меня за то, что я грубо растоптал, как она сказала, нашу общую нужду в дальнейшем существовании нашего биологического вида. «Какая новость подействовала бы на вас сильнее, — спросила она, — что у вас остался год жизни или что через год Земля будет уничтожена?»

Тогда я пробормотал что-то невнятное о том, что это зависит от того, будет ли тот и другой результат связан с физической болью, но позже, в который раз обдумывая этот вопрос, я нашел его неожиданно поучительным. Смертельный диагноз действует на людей по-разному — фокусирует внимание, дает перспективу, пробуждает сожаления, рождает панику, дарует душевное спокойствие, приносит озарение. Я ожидал, что моя собственная реакция будет относиться к одному из перечисленных вариантов. Но перспектива того, что Земля и все человечество будут уничтожены, запустила реакцию иного рода. После такой новости все вокруг показалось бы бессмысленным. Если мой собственный близкий конец повысил бы для меня интенсивность жизни, одарил значимыми моментами, которые в противном случае могли бы утонуть в рутине повседневности, то размышления о конце целого биологического вида, казалось, вызывали противоположный эффект и порождали чувство тщеты. Захотел бы я снова встать утром и заняться физикой? Возможно, просто ради утешения, связанного с привычным действием, но если не останется никого, кто мог бы развить сегодняшний успех, то притяжение будущих знаний ослабнет. Стал бы я дописывать начатую книгу? Возможно, ради удовлетворения от того, что все начатые дела доделаны, но если не останется никого, кто мог бы прочесть книгу, то мотивация явно ослабнет. Стал бы я отправлять детей в школу? Возможно, ради спокойствия, которое дает рутина, но при отсутствии будущего к чему они стали бы готовиться?

Контраст между этой реакцией и тем, как я встретил бы известие о дате собственной смерти, показался мне удивительным. Если одно известие делало ощущение ценности жизни только интенсивнее, то другое, кажется, полностью его ликвидировало. В прошедшие годы понимание этого помогло мне определиться с мыслями о будущем. Юношеское озарение о том, что математика и физика способны преодолевать время, пришло ко мне задолго до этого; я давно уже был убежден в экзистенциальной значимости будущего. Но мое представление о будущем было абстрактным. Это было царство уравнений, теорем и законов, а не место, населенное камнями, деревьями и людьми. Я не последователь Платона, но все же я, по существу, представлял, что математика и физика преодолеют не только время, но и обычные атрибуты материальной реальности. Сценарий Судного дня прояснил мои мысли и показал, что наши уравнения, теоремы и законы, даже те, что приоткрывают для нас фундаментальные истины, не имеют самостоятельной ценности. В конечном итоге это всего лишь наборы линий и закорючек, нарисованных на досках и напечатанных в журналах и учебниках. Их ценность полностью зависит от тех, кто их понимает и ценит. Их значимость проистекает из разумов, в которых они живут.