– В пятьдесят четвертом году, я года не досидела до пятерки. Первый срок у меня был легкий, всего девять месяцев, за карманное воровство. Но мне тогда едва исполнилось пятнадцать… – Фаина слушала стук капель, на коммунальной кухне, вдыхала тяжелый запах нафталина, из кладовки, где скупщица краденого держала добро. Приваливаясь к бревенчатой стене, она чиркала спичкой. Девушка затягивалась «Беломором»:

– И что я скажу, – горько спрашивала себя она, – вот моя метрика, я еврейка, я хочу жить в Израиле… – Фаина вздыхала:

– Во-первых, в синагогах они своей тени боятся, там все кишит сексотами, а во-вторых, зачем я Израилю? Я воровка, я сбывала анашу, стояла на стреме, когда ребята ломали кассы, не говоря обо всем остальном… – она со злостью приминала окурок пожелтевшими от табака пальцами, с ярким маникюром:

– Не нужна, незачем там появляться… – свою метрику Фаина, правда, хранила бережно. При каждом аресте документ пытались изъять, считая его ворованным. Попавшись с паспортом Елизаровой при краже в троллейбусе, на Садовом Кольце, Фаина разъярилась:

– Посылайте запрос в Харьков, – вздернула она подбородок, в отделении на Тишинке, – это моя метрика, моя фамилия Генкина, и всегда такой была… – милиционеры, махнув на нее рукой, вернули девушке бумагу. Фаина слушала шелест листов:

– Когда меня сюда привезли, при оформлении в больницу личные вещи забрали. Так положено, в любом госпитале… – разнарядка на перевод Фаины пришла в мордовскую колонию за месяц до ожидаемой амнистии. Все говорили, что июньский пленум ЦК собирается именно для этого:

– Сорок лет революции… – хмыкнул кто-то из девчонок, в лагерном бараке, – без послаблений не обойтись. Но ты, в любом случае, через два месяца перекочуешь в мамки… – товарка, завистливо, коснулась высокого живота Фаины, – молодец, не выкинула… – на зоне беременность считалась большой удачей. Ожидающим ребенка снижали продолжительность рабочего дня и выдавали дополнительный паек:

– Это Волка шмара постаралась, – со знанием дела заявила средних лет воровка, – я с ней сидела, в сорок пятом году, в Бутырке. Скандальная была баба, надзирателей по струнке строила. Она и добилась того, что беременным теперь полагается молоко и сахар… – Фаина слышала об известном московском воре в законе. После войны, он, как шептались на зонах, бежал на запад:

– Я тоже хотела бежать, – Фаина пошевелилась, – я рассчитывала на амнистию, на то, что украду нужный документ… – на зоне Фаина узнала, что с прошлого года гражданам Польши, евреям, оставшимся после войны в СССР, стали позволять выезд в Израиль:

– Может и ерунда… – воровка почесала коротко стриженые волосы, – но в Ташкенте об этом болтали, в очередях… – по-польски Фаина не знала ни слова, но идиш она не забыла:

– Только надо достать паспорт, – поняла она, – поискать подходящую женщину, пусть и старше меня. Фото переклеить, дело минутное… – в мае ее вызвали к начальнику лагеря:

– Уезжаете от нас, гражданка Елизарова, – весело сказал майор, – в более теплые края. Собирайтесь, сдавайте казенное имущество… – Фаина открыла рот:

– Но как же амнистия, товарищ майор… – офицер усмехнулся:

– Вы даже год из вашей пятерки не отсидели. Вас бы, все равно, не выпустили, у вас третий срок… – поворочавшись, не открывая глаз, девушка испугалась:

– Я не чувствую живота. Ребенок раньше двигался. Что случилось, где он… – в мордовской зоне, услышав, что у Фаины только третья беременность, тюремный врач удивился:

– В твоем возрасте… – пожилой доктор называл зэчек на «ты», – у вас, обычно, по десятку абортов. Хотя понятно… – он вгляделся в неразборчивый почерк, – у тебя было вензаболевание. Отсюда и трудности, с зачатием… – триппером девушка переболела до арестов, болтаясь с подростками, на московских вокзалах:

– Незалеченная гонорея… – врач хлопнул ладонью по папке, – то есть залеченная, но кое-как. Ладно, посмотрим, что за ребенок получится… – Фаина надеялась на мальчика:

– Какая разница, кто его отец… – она и сама понятия об этом не имела, – я его выращу настоящим евреем. Мы с ним доберемся до Израиля, обязательно. В конце концов, меня никто за язык не тянет, никому не надо знать о моих сроках. В детдоме нас учили шить. Я пойду работать, мы с мальчиком не пропадем… – Фаина хотела назвать ребенка Исааком:

– Так моего папу звали, – объяснила она товаркам, на зоне, – у евреев принято давать имена в честь покойных… – девчонки спрашивали у нее об отце ребенка. Фаина отнекивалась:

– У меня была удачная московская гастроль, что называется… – она плохо помнила парней, с которыми ездила в дешевые, сдающиеся на ночь комнатки, на окраинах столицы. Незаметно, под одеялом, ощупав живот, Фаина вскинулась с койки:

– Что… что с моим ребенком… – оформлял ее в больницу вежливый врач, с азиатским лицом:

– Он не представился, я его называла доктором, – вспомнила девушка, – сюда меня привезли морем, в трюме… – она заметила название станции, где остановился вагонзак:

– Аральск. Я на Аральском море. Что это за госпиталь, что за зона… – после оформления ее проводили в аккуратную палату:

– Я сделаю вам укол, – улыбнулся врач, – это витамины, для поддержки беременности… – больше Фаина ничего не помнила:

– Я заснула и очнулась только сейчас… – сильные руки удержали ее:

– Не надо делать резких движений, – успокаивающе сказал представительный доктор, с ухоженной бородой, – вы должны оправиться, милочка… – вблизи девушка еще больше напомнила Давиду первую жену:

– Наверняка, такая же упрямая тварь, как и Эстер. Может быть, она не врет, и действительно, еврейка. Впрочем, какая разница… – полистав папку гражданки Елизаровой, он, с радостью, обнаружил в анамнезе всего два аборта:

– Криминальные, конечно, – хмыкнул профессор Кардозо, – и она переболела гонореей, но для ее двадцати четырех лет, это скромный послужной список. Я мог бы иметь дело с десятком абортов и сифилисом, в придачу… – он огладил бороду:

– К сожалению, у вас начались преждевременные роды, ребенок был нежизнеспособен… – не желая возиться с акушерской стороной дела, товарищ Ким раздавил череп эмбриона щипцами:

– Нежизнеспособен, – повторил Давид, – однако вы молодая женщина, вы скоро придете в себя… – гражданку Елизарову переводили на диету повышенной калорийности, с крымским портвейном и красной икрой:

– Дождемся первой менструации, после родов, и начнем протокол эксперимента, – Давид взглянул на часы, – с ней все в порядке, пусть за ней присматривает Сергей Петрович… – профессору надо было встретить товарища Котова, с грузом:

– Отдыхайте, – он повел рукой в сторону зарешеченного окна, – мы о вас позаботимся, гражданка Елизарова… – Фаина сглотнула слезы:

– Кто… кто это был, товарищ врач… – Давид понятия не имел о поле эмбриона, сгоревшего в подвальной печи:

– Мальчик… – он пожал пальцы девушки, – но у вас еще будут дети, я уверен… – Давид напомнил себе, что заключенной надо сделать укол, останавливающий лактацию:

– Ладно, Сабуро-сан все организует. Мне пора идти… – услышав щелчок замка, Фаина закусила угол подушки:

– Никакие это были не витамины… – она шмыгнула носом, – мне устроили роды, чтобы избавиться от ребенка. Зачем меня сюда привезли… – подняв голову, она изучила выкрашенную белой эмалью решетку, за окном. В открытую форточку слышался щебет птиц. Фаина вытерла мокрое лицо:

– Пошли они к черту. Не собираюсь я здесь оставаться, я сбегу… – на подоконнике переливались теплые блики солнца. Морщась от боли, Фаина подтянула под себя ноги: «Сбегу».

Янтарные капельки жира поблескивали на здоровом куске копченого осетра.

Разломив свежую лепешку, Наум Исаакович занялся салатом, из алых помидор и хрустящей, местной редьки, с кольцами фиолетового лука. Кардозо предложил позвонить на кухню:

– Вам приготовят уху, рыба у нас всегда свежая… – Эйтингон отмахнулся:

– Вечером пообедаем. Я поел в самолете, по дороге…

Профессор пока не видел груза, как Наум Исаакович предпочитал думать о Саломее. Со взлетного поля Эйтингон, в сопровождении охраны, лично отвез девушку в здешний госпиталь:

– Я велел Кардозо очистить крыло, где находится ее палата. Помещение под круглосуточной охраной, на окнах решетки. Мерзавка на острове и никуда отсюда не убежит… – в портфеле Эйтингона, рядом с романом миссис ди Амальфи, покоилась пухлая папка, с анамнезом Саломеи. В документах не упоминали ни имени, ни клички девушки:

– Больная и больная, –