чище, радикальнее, менее пролетарские и более женственные. Среди хиппи этот вид кайфа выбирали более утонченные личности. Этот кайф казался более подходящим для «детей-цветов», пребывающих в постоянном состоянии невинности и представляющих себя бродягами в этом мире. Это было очевидно уже Юре Солнцу, когда он, лежа в армейском госпитале, испытал силу морфия и других лекарственных веществ. «Морфий, клево, кейф», — написал он оттуда, окруженный людьми, которые также лишились своей мужественной силы и большинство из которых, в отличие от него, остались калеками на всю оставшуюся жизнь[730]. Когда он вернулся в Москву, алкоголь постепенно завоевал компанию его приятелей; выпивка была безопаснее (не исключено, что и сам Юра мог попасть в руки КГБ из‐за проблем с наркотиками) и больше соответствовала представлениям тех хиппи, которые не готовы были отказаться от мужского товарищества в советском стиле. Молодежь, собиравшаяся у памятника Пушкину, преимущественно выпивала. Но недалеко от Пушки, в кафе «Аромат», можно было найти другой вид кайфа: тот, который дурманил мозг более изысканным путем, чем алкоголь, и который обещал беседу, а не просто немое оцепенение.

Безусловно, наркотический «кайф» давал куда более интересные и подробные воспоминания, чем алкогольное опьянение. В отличие от алкоголя, который обычно вспоминался по количеству выпитого, наркотики создавали настоящие потоки речи, когда люди пытались передать пережитый опыт и информацию, полученные в этом альтернативном мире. Наркотический сленг — самый разнообразный и развитый из всех хипповских субсленгов. Только для каннабиса — и как такового, и разных способов его употребления — там было несколько названий: трава, мастыра, конопля, косяк[731]. Умение разбираться в этом стало таким же маркером принадлежности к сообществу, каким было бы умение разбираться в винах в Английском клубе. Московский хиппи Кисс размышлял о качестве различной травы, которая ходила по Москве, и ее влиянии на психику хиппи:

Но трава из Средней Азии была лучше. Она по действию была более магической. Она давала тебе настоящий галлюциногенный experience. Я имею в виду хорошую, из Азии, то, что мы называли «Чуйская долина» — это был настоящая психоделика. А если Кавказ — то тоже давал тебе психоделический эффект, но не такой глубины. Допустим, если очень сильно вставило, ты мог потерять счет времени. В Москве тоже росла трава. <…> Не очень крепкий был [эффект], но для гостей нормальный[732].

Как и другие хиппи, от курения травы Кисс вскоре перешел к употреблению амфетаминов (произведенных студентом-химиком из их тусовки), а затем к инъекциям сильных опиатов. Однако смысл приема наркотиков оставался для него все тем же, вне зависимости от того, что он принимал (и здесь ему вторят другие наркоманы-хиппи, в своих воспоминаниях не различавшие вещества, которые они когда-то употребляли). Для Кисса это был трансцендентный опыт, в процессе которого он общался с Богом.

Это был опыт, который я считал хорошим, нужным. Каждый ищет что-то свое. <…> Я вообще считал, что, если ты делаешь это для Бога, ты посвящаешь это Богу. <…> Посвящение Богу для меня было важным моментом в этом процессе приема наркотиков. Я не бегал ни за кем и не говорил: «Давай помолимся», я ничего такого не делал, но, когда это происходило, если мы употребляли наркотики, я старался посвятить это лучшему из того, что есть[733].

Шекспир тоже описывал свой наркотический опыт в терминах духовности: «Это все тоска по смыслу жизни. Это метафизика»[734]. Йоко, которая стала хиппи лет на десять позже Шекспира, также утверждала, что в конце 1970‐х стремление расширить сознание оставалось главной причиной употребления наркотиков: «Хотелось изменить сознание. Первоначальная цель была не то чтобы впасть в невменяемое состояние, а расширить сознание, что-то попробовать, испытать»[735]. Шекспир обозначал различие между московскими «центровыми» хиппи (теми, которые напивались) и «шировыми» хиппи (теми, которые «ширялись»)[736]. Для эстонского хиппи и мистика Кеста (Видеманна) психоделическое состояние, в которое попадали путем приема наркотиков, было воротами в другой мир — более могущественный, чем тот, где обитали «нормальные» люди.

Когда ты хиппуешь, ты принимаешь наркотики, у тебя расширяется сознание — ЛСД, Сопалс или что еще. <…> В состоянии расширенного сознания ты обладаешь какими-то сверхъестественными способностями. <…> То есть вы в измененном состоянии можете управлять поведением человека на расстоянии. <…> Рационально это объяснить нельзя, но фактически это получается. То есть ваш психологический опыт выходит за рамки привычного, и вы начинаете видеть, что существует другой мир. Это интересно. И это уже открытые ворота в мистику. И поэтому хиппи с психоделическим опытом неизбежно должны подойти к мистике. Потому что мистика — это и есть использование таких вот измененных состояний[737].

Интересно, насколько точно эти описания совпадают с западной риторикой, посвященной ЛСД и его воздействию на человеческую психику: «widening», «extension», «otherworldliness» (англ. расширение, протяженность, потусторонность) — частые метафоры в разговорах о наркотиках в 1960‐х годах[738]. В конце 1960‐х годов в советской прессе появился ряд публикаций, в которых использовалась лексика, изначально взятая из западной прессы. В альбоме Гены Зайцева собраны статьи из советских газет, в которых в деталях описывается ЛСД. В записных книжках Азазелло есть многочисленные упоминания ЛСД как в рисунках, так и в виде аллегорических картинок, хотя большинство из них появилось еще до того, как Азазелло или Офелия впервые его попробовали. Советские хиппи, хотя и лишенные в большинстве своем опыта употребления ЛСД, были неплохо осведомлены о том, что они могли бы испытывать от его приема, что сделало и риторику, и даже содержание описываемых ими наркотических трипов частью их самоидентификации и декларируемых целей. Таким образом, западный опыт влиял на воображение советских хиппи и частично определял, что ожидать от кайфа и как его описывать.

Когда ЛСД попадал в руки кого-то из советских хиппи, они обычно не понимали, что с ним делать. Ольга Кузнецова и ее друг Чикаго получили ЛСД от приятеля, чей отец руководил химической лабораторией (связанной, скорее всего, с военными):

И он нам приносил ЛСД. Мы это называли «фитюлечка». Фитюлечка в маленькой бумажке, разворачиваешь — и там почти не было видно, какая-то такая пыльца беленькая. И мы приняли по 2,5 кубика — на всякий случай, чтобы вставило нас получше. И ждем, и ждем. И ЖДЕМ! Ничего не происходит. Тогда мы решили еще выпить. И сколько раз там мы выпивали — я не знаю. Нас «вставило» так, что мы «торчали» двое с половиной суток, я вообще не понимаю, как мы остались в своем уме. Мне даже иногда кажется, что как