Граждане России с виду проявляли полную готовность пожертвовать свободами ради порядка и повышения уровня жизни. Эра Ельцина с публично заявленной приверженностью демократии и свободе прессы сменилась патриотической символикой и националистическими символами великой державы. Путинская эпоха превращалась в удивительный гибридный режим: с одной стороны, Кремль тревожило мнение народа, но при этом он герметично закрывался от общества. Путин, придя во власть, был чистым листом, он мог перед любой группой интересов представать как «свой», как «один из наших». Либералов, несмотря на «жесткую линию» Путина, устраивали реформы, направленные на укрепление рыночной экономики, в том числе земельная и налоговая, а национализм они считали всего лишь имиджем, символом. Консерваторы, напротив, считали тактической уловкой заигрывание с либералами, истинные же симпатии Путина, как они думали, принадлежали им. Стороннего наблюдателя такая противоречивая картина сбивала с толку. Путин, словно пятно в тесте Роршаха, мог быть всем, что желали в нем видеть. Националисты и государственники, но также и либералы, ждавшие сильного реформатора, который сможет прорваться сквозь эгоистические интересы различных политических сил и осуществить реформы, – все с осторожностью, но приняли этого загадочного правителя.

Благодаря большим объемам продажи нефти и девальвации рубля в 1998 году российская экономика пошла на подъем. «С трудом поддающийся идентификации средний класс», который, по мнению западных реформаторов, должен был стать оплотом демократии и гражданского общества в России, пока что формировался авторитарной и патерналистской системой. Рост доходов, как считалось, должен был привести к распространению либеральных ценностей, но вышло наоборот: новый средний класс решил, что своим благополучием он обязан Путину и социальному договору, который, казалось, Путин заключил с обществом, – свободы в обмен на рост доходов. Эти люди, сформировавшиеся в 1990-е годы, отождествляли демократию с анархией и обнищанием страны. Процветание и оптимизм только способствовали усилению национализма. В конце первого года экономического роста (зафиксированного впервые после распада СССР) исследование, проведенное Центром политических технологий, показало, что 46 % россиян испытывают оптимизм и надеются (тоже впервые за десятилетие), что следующий год будет лучше прошедшего. Но одновременно, согласно другому исследованию, «настроение, прежде свойственное советской коммунистической субкультуре и распространявшееся только на людей с недостаточным образованием, низкими доходами и на негородские группы населения, стало проникать в те слои общества, которые до недавних пор были агентами модернизации»[416]. Так, 79 % россиян назвали ошибкой роспуск СССР (по сравнению с 69 % в 1992 году), 56 % воспринимали НАТО как «агрессивный блок», а не форму коллективной самозащиты – на 18 % больше, чем в 1997 году, при этом одной из крупнейших групп согласных с этим мнением были люди с высшим образованием (68 %). Национализм набирал силу, и Кремль в своей внутренней политике старался поспевать за этой тенденцией.

Стремление сосредоточить всю власть в своих руках отражалось в централизации производства образов и символов. Публичным лицом кремлевских политтехнологий был Глеб Павловский, и в первый путинский срок он вместе с кремлевской командой осуществил переход политики и СМИ от либеральных партий и авторитетов ельцинской эпохи к более консервативным и националистическим фигурам. Для этого были мобилизованы и Дугин с евразийцами.

Дугину предоставили небольшую роль на Первом канале, одном из главных источников государственной пропаганды. Он выступал в передаче вместе с заместителем генерального директора канала Маратом Гельманом. Гельман, партнер Павловского по Фонду эффективной политики и модный арт-галерист, владел неистощимым запасом дизайнерских аэродинамической формы очков вдобавок к щекастому лицу херувима и небрежной бородке. Реноме коллекционера и критика искусства придавали вес его загадочным суждениям о российском постмодернистском политическом театре.

Гельман рассказал мне, что познакомился с Дугиным в 1990-х, когда тот еженедельно устраивал вечера в его галерее – Дугин также был в ту пору арт-дилером. Они оба играли важную роль в среде богемной московской интеллигенции: Дугин тогда возглавлял самую модную фашистскую группировку столицы, либеральный хипстер Гельман выставлял откровенно подрывное искусство, вплоть до иконы, разрубленной топором. Тот факт, что они принадлежали к противоположным краям политического спектра, им нисколько не мешал. «Мы из одной тусовки», – сказал Гельман о Дугине.

В должности заместителя гендиректора Первого канала Гельман отвечал за тот ракурс, в котором канал подавал новости, чтобы они соответствовали задачам Кремля. «Официальная цензура – это прямые запреты… Все остальное – редакционная политика», – жизнерадостно объявил он интервьюеру в 2005 году[417]. Интервью удивительным образом сочетало в себе покаяние и гордость мастера, который, оглядываясь на свой труд, не может удержаться от невольного восхищения. В 2004 году Гельман ушел с телевидения и отказался от политического консультирования. Позднее он уже с некоторыми сомнениями присматривался к той системе, в создании которой принял активное участие. «В 1996-м мы победили коммунистов, но при этом дали им в руки инструмент, который позволит режиму оставаться во власти до скончания века», – сказал он мне.

На Первом канале Гельман координировал работу совета 25 экспертов, который собирался раз в неделю и консультировал гендиректора канала Константина Эрнста. Гельман ввел в совет Дугина: нараставший в комитете перевес консерваторов был приметой времени. Кроме Дугина, появился и Сергей Кургинян, автор постперестроечного памфлета, о котором мы говорили в связи с 1991 годом, – теперь он прокладывал себе путь в мейнстрим, и вскоре ему предстояло сделаться звездой политических теледебатов, а также Максим Шевченко, яростный обличитель западного лицемерия, из него получится блистательный ведущий ток-шоу. В гон году Кургинян сказал мне, что поворот в сторону консервативного национализма был хладнокровно обдуманным шагом Кремля: «Они позвали нас не потому, что им понравились наши идеи, но из-за опросов общественного мнения, из-за социологических исследований»[418].

С появлением консерваторов завершилась эра российского телевидения, в которой господствовали либеральные, вопрошающие голоса ельцинской эпохи. Неторопливо выдавливались из эфира известные ведущие – Евгений Киселев, Леонид Парфенов, Алексей Пивоваров – и заменялись прокремлевскими голосами, такими как Шевченко, Дугин и Кургинян. Первым и самым заметным патриотом на Первом канале стал, вероятно, Михаил Леонтьев, ведущий ток-шоу «Однако» и чрезвычайно влиятельный консерватор, член евразийского движения Дугина. Он стал одним из самых убедительных голосов российского государственного телевидения, тем более что у него имелись могущественные покровители в Кремле. Михаил Леонтьев задал идеологический тон новостных передач. Хриплый, стремительный, брутальный, он стал одним из главных телеведущих. Его программа выходила каждый вечер после новостной передачи «Вести» и почти неизменно либо разоблачала лицемерие Запада, либо намекала на зарубежные силы, саботирующие созидательный труд России.