Следующее десятилетие Чечня являла собой аномальное явление внутри Российской Федерации: практически самоуправляемый анклав, где процветает многоженство, действует шариатский суд, женщины обязаны на людях закрывать лицо – все это с очевидностью противоречит конституции России. «Кадыровцы», чеченская элита, стали одним из самых мощных кланов в столице, им сходили с рук даже убийства (правда, по большей части друг друга) в центре Москвы. Теперь чеченцы воспринимали пребывание в составе Российской Федерации как своего рода феодальные отношения: это не обычный социальный договор между государством и гражданами, а имперские узы между народом и центром.

Наконец-то евразийской философии нашлось практическое применение на службе у Кремля. Теория, придуманная в 1920-е годы как идеологическое противоядие от застарелой проблемы национального самоопределения в Российской империи, прошла первое историческое испытание – она хотя бы придала идеологический глянец решению труднопреодолимой проблемы чеченского сепаратизма, пусть даже это были всего лишь помогающие сохранить лицо слова, а на самом деле проблему решили военной силой и большими деньгами из казны.

Это показало, как будет устроена политика Кремля при Путине: не симфонический оркестр, которым дирижируют из центра, а скорее джазовая импровизация, где все прислушиваются к общему ритму и пытаются сыграть определенный аккорд. Политикой занимаются пешки, от их действий Кремль может отречься, но за это пешки получают различные привилегии. От администрации президента почти никогда не исходят прямые приказы, чаще завуалированные сигналы, которые считывает и переводит в практический план элита. В итоге одни политические «проекты» удостаиваются благосклонности, а другие, не угадавшие общую тенденцию, проваливаются.

Такая участь постигла и партию «Евразия» прямо в зените первых успехов. Только она собралась вкусить плоды официального признания и войти в истеблишмент, как мир изменился: через два месяца после конференции по Чечне произошел теракт 11 сентября, и Путин, который в первый год своего правления держал Запад на расстоянии вытянутой руки, неожиданно сделал шаг навстречу Штатам: он первым из мировых лидеров позвонил президенту Бушу, как только стало известно о трагедии, предложил свою помощь в обеспечении безопасности Совета ООН, помог американцам договориться об авиабазе в Киргизии, входящей в российскую постсоветскую зону влияния (авиабаза понадобилась для снабжения контингента войск в Афганистане). Расширяя прозападную политику, Путин по собственной инициативе убрал российские базы с Кубы и из Вьетнама.

12 сентября Дугин выразил в блоге соболезнования жертвам теракта, но предсказал дальнейшие несчастья: дескать, самолеты, врезавшиеся в башни-близнецы Всемирного торгового центра, были только «черными ласточками грядущей катастрофы» – так пули из пистолета Гаврилы Принципа, который застрелил кронпринца Фердинанда в Сараеве, послужили поводом к Первой мировой войне. Теракт и сентября 2001 года навеки изменит мировую политику, вынудив США реагировать так, что с большой вероятностью вспыхнет «война между однополярным глобализмом и всем остальным миром». Дугин писал: «Не исключено, что мы стоим на пороге финала истории. Борьба Америки против всех остальных при нынешних технологиях массового уничтожения едва ли может даже теоретически закончиться чем-то позитивным». И действительно, это нападение усилило желание США сохранить однополярный мир, что, в свою очередь, привело к конфликтам, которые подвергли серьезным испытаниям международные отношения США и доверие к этой стране.

Дугин и ныне считает проамериканские жесты Путина после теракта первой его ошибкой, и это мнение разделяют консерваторы, которые приветствовали появление Путина в Кремле как победу своего человека, но были разочарованы его реформистской и примирительной политикой в первый президентский срок. После 11 сентября 2001-го крайним националистам вдруг ограничили доступ на радио и телевидение, о них стали редко писать в центральных газетах и в целом не велели высовываться. По традиции перемены во внешней политике Кремля имеют системный эффект для всей российской политики, вплоть до самых нижних ее уровней: кому с какой речью выступать, в какой газете какая будет передовица и т. д. Подчеркнуто отрекаясь от своих патриотических заявлений на первом году президентства, Путин в январе 2002 года во время визита в Польшу заявил: «Россия – европейская страна, а не евроазиатская».

Конференция в «Президент-отеле» стала последним успехом партии «Евразия» – в 2003 году она бесславно проиграла парламентские выборы и вскоре прекратила свое существование.

«После 11 сентября вся жизнь остановилась из-за давления американцев, – говорит Зарифуллин. – К тому времени стало ясно, что евразийским этот режим не будет, мы не возродим СССР и не сможем играть на том уровне, на какой надеялись». Следующие четыре года, по его мнению, прошли в «мелких проектах». Дугин, как он считает, всерьез подумывал о том, чтобы снова уйти в оппозицию, создав аналог Национал-большевистской партии. И все же он остался при Кремле, получая хоть и не постоянную, но все же надежную поддержку.

Путин и его круг усвоили по меньшей мере один урок из опыта предшественников: Горбачев и Ельцин, пользовавшиеся огромной популярностью на старте, быстро ее утратили – с катастрофическими последствиями. Горбачев потерял контроль над государством, которое было ему вверено, то же самое едва не произошло с Ельциным. Вывод был ясен: чтобы сохранить за собой власть, нужно добиться подавляющей популярности и удержать ее. Также ошибки Горбачева и Ельцина показали Кремлю, в какой мере популярность зависит от внимательного изучения настроений в обществе.

Соцопросы, фокус-группы, пиар – Кремль был одержим этим, «политтехнологии» сделались новой религией власти, которая перенимала западные методы политической рекламы, но применяла их авторитарно: опыт предшественников научил команду Путина также и тому, что для удержания власти нужно отсекать любые альтернативы. Так, «выборы» могут сопровождаться массовыми подтасовками, можно снимать с дистанции любого, кто представляет собой реальную конкуренцию партии власти, но при этом следует непрерывно проводить множество исследований, фиксируя общественные предпочтения, собирать информацию, выясняя, какие вопросы волнуют людей, о чем они более всего думают, как им угодить.

Россияне стали потребителями политики точно так же, как потребителями косметики или бытовой электроники. Их мнения учитывались неустанными маркетинговыми исследованиями и данными продаж, которые сквозь сито соцопросов и фокус-групп поступали в кремлевское Управление по внутренней политике, команде Путина, готовящей ему речи, публичные мероприятия и другие символические жесты режима. Однако помимо деталей декоративного фасада, помимо таких вопросов, как надо ли менять гимн и какой выбрать, какие флаги поднимать в День Победы и можно ли ставить во главе сборной по футболу тренера-иностранца, рядовым гражданам России почти не оставляли вопросов для обсуждения. Практически все способы влиять на процесс принятия решений подменялись опросами.

Тем временем медленно, но верно устранялась конкуренция. Олигархов запугали, отправив в 2000 году в изгнание Бориса Березовского и Владимира Гусинского, владельцев двух главных частных телевизионных каналов, а сами каналы национализировали; в 2003 году арестовали, обвинили в уклонении от налогов и посадили на десять с лишним лет Михаила Ходорковского. Независимые политические партии, в том числе коммунисты, и сравнительно небольшие либеральные партии – Союз правых сил и «Яблоко» – были либо подчинены (коммунисты), либо выдавлены из парламента после выборов 2003 года (СПС и «Яблоко»). Государственная дума сделалась, по выражению Павловского, «машиной для принятия необходимых решений».