— Знаете, я, наверное… я, наверное, оставлю вас одних… У меня есть кое-какие дела…

Ричард, нервно теребя свою шляпу и что-то бормоча, вышел из комнаты.

— Ты грубиян, — холодно сказала я Карлу, снимая перчатки и пальто. — И если бы я не преодолела ради тебя несколько сот километров, я бы прямо сейчас повернулась и ушла.

Карл, словно обидевшийся ребенок, отвернулся и снова стал смотреть в окно.

— Если бы я не преодолела такое расстояние… и если бы я не привезла кое-какие новости — специально для тебя.

Хотя он был все таким же мрачным, мне удалось этими словами заставить его с любопытством посмотреть на меня. Однако я удовлетворять его любопытство пока не собиралась.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я, подходя к кровати.

— Если учесть, что я едва не отправился на тот свет, то довольно хорошо, спасибо.

— Ричард рассказал мне, что взрыв разрушил дом и что ты остался в живых только потому, что успел спрятаться в нише возле лестницы.

Карл кивнул. Его лицо вдруг-стало очень серьезным, а взгляд — задумчивым. Через несколько секунд он, как будто разговаривая не со мной, а с кем-то другим, прошептал:

— Он был еще совсем юным. Шестнадцатилетний мальчик, которому следовало бы играть с дружками в футбол. Ему задурманили мозги и уговорили привязать к своему телу взрывное устройство. После взрыва от него не осталось и мокрого места…

Не зная, что сказать в ответ — любые слова показались бы банальностью, — я, проникнувшись охватившей Карла безмерной грустью, ограничилась лишь тем, что положила на его руку свою, пытаясь его хоть как-то утешить. Не прошло и пары секунд, как он убрал свою руку и, подвинувшись к прикроватному столику, взял стакан, чтобы налить себе воды. Мне, однако, не верилось, что ему и в самом деле захотелось пить.

— Давай я тебе помогу, — предложила я, протягивая руку, чтобы взять графин.

— Не беспокойся. Я вполне в состоянии сделать это и сам.

Я позволила его самолюбию быть его личным доктором, и лишь когда его левая рука — ослабшая и дрожащая — не смогла справиться с этой простенькой задачей, я решила вмешаться.

— У тебя уже прошел приступ самолюбия или ты и дальше собираешься вести себя, как ребенок?

Я налила воды и помогла ему поднести стакан ко рту. Когда он прильнул к краю стакана губами, я заметила, что они были сухими, потрескавшимися и покрытыми струпьями и волдырями. Левая сторона его лица так опухла, что он едва мог раскрыть левый глаз. Под правым глазом щеку пересекал порез, который, если бы он прошел на пару сантиметров выше, изувечил бы ему глаз. Его вид вызвал у меня сострадание, и я провела ладонью по его лбу, чтобы поправить свесившуюся прядь.

— Какой горячий лоб! — сказала я. — У тебя жар.

Я задержала свою ладонь на его шершавом и влажном от пота лбе, не желая отрывать свои пальцы от его кожи. Этот жар еще раз напомнил мне о том, что он жив, что я его не потеряла… Однако он с пренебрежительным видом отвел голову назад.

— Не делай этого, пожалуйста. Не надо этого делать, раз уж ты от меня сбежала, раз уж ты меня бросила. Ты не можешь вести себя сейчас так, как будто ничего не произошло, — пробормотал он, впиваясь в меня взглядом. — Каждое твое ласковое прикосновение сейчас причиняет мне больше боли, чем все мои раны, вместе взятые.

Я убрала свою руку, которая, похоже, жгла ему лоб.

— Раз уж ты так считаешь, то у нас с тобой уже ничего не остается… Между нами уже нет дружбы. Между нами уже нет взаимопонимания. Мы уже не ощущаем взаимную поддержку.

— Для меня это — любовь. Но для тебя, по-видимому, это никогда не было любовью. Тебя интересовала только физическая близость.

Он явно попытался меня задеть. И это ему удалось. Однако грешник не имеет права чувствовать себя обиженным — ну, раз он и в самом деле согрешил. Поэтому я проглотила обиду, понимая, что это наказание для меня — справедливое, и — невозмутимо и высокомерно — ответила:

— Мы уже даже не можем быть вежливы друг с другом.

— А на что же ты рассчитывала?! — начал кричать Карл. — Ты можешь мне это сказать?! Когда тебе уже надоест думать только о постели?! Или ты хочешь дождаться, когда это надоест мне?! Тебе разве никогда не приходило в голову, что я могу влюбиться?! Скажи мне, в какую игру ты играешь?!

— Не играю я ни в какую игру! — живо возразила я.

Я почувствовала себя раздавленной его яростными обвинениями и его криками, которые обезобразили его лицо и от которых лопались волдыри на его губах. Я почувствовала себя раздавленной звучащей из его уст правдой — той неприкрытой правдой, от которой становится не по себе, когда кто-нибудь бросает ее тебе в лицо, той правдой, которая обнажает твою душу и выставляет напоказ все твои слабые места.

— Не играешь?! Зачем же ты тогда своими ласками и поцелуями сделала наши с тобой ночи волшебными?.. Безжалостная игра!

Да, да, да! Это была игра! Но… но если это была игра, то почему же мне тогда так больно от тех слов, которые он произнес? Почему мне больно от того, что он гневается и отталкивает меня? Почему мне больно от того, что больно ему? Почему мне больно от того, что эта игра заканчивается именно так, как всегда заканчивались для меня подобные игры?

Я опустила голову: мне больше нечего было сказать в свою защиту.

Крики сменились молчанием. Возможно, мое смиренное поведение на скамье подсудимых смягчило его враждебность.

— Если ты не можешь никому принадлежать, Лизка, то… зачем ты так со мной поступила? Зачем ты позволила мне в тебя влюбиться?

Теперь уже я, будучи не в силах смотреть на его — искаженное от отчаяния — лицо, стала смотреть в окно, сквозь пелену безжалостно хлещущего дождя, на сочно-зеленую панораму госпитального сада. Мне не хотелось углубляться в эту тему. Мне не хотелось снова слышать, что он в меня влюбился. Мне не хотелось снова обнаруживать, что сердечные раны — гораздо более болезненные, чем раны телесные, и что виной появления этих ран снова была я… Мне не хотелось рыться в дальних уголках своей души: я боялась того, что я могла обнаружить в каком-нибудь из них.

— Он жив, — сказала я. — Тот, кто убил Крюффнера, жив. Резня в Женеве была всего лишь уловкой, при помощи которой нас попытались сбить со следа.

Карл несколько секунд обескуражено молчал: он как будто очнулся от кошмарного сна и обнаружил, что реальная действительность еще кошмарнее.

— Откуда тебе это известно? — наконец спросил он.

— Я вспомнила, что на ритуальной церемонии в храме в Оттакринге было не четыре жреца — их было пять. К тому моменту, видимо, уже поменялась почти вся верхушка секты, в том числе появились новые руководители вместо убитых Николая и Крюффнера. Вполне возможно, что Дюба и в самом деле входил в состав этой верхушки, но Арьяман — явно не он. Он был всего лишь козлом отпущения, а остальные трое — второстепенными персонажами разыгранного спектакля. Настоящий Арьяман — тот, кто убил Крюффнера и занял его место, — подготовил весь этот фарс и позаботился о том, чтобы на месте преступления остались письма и туники, тем самым сделав виновным Дюба. Сейчас руки у него развязаны, и я уверена, что именно он подослал того юношу в твой дом, чтобы с тобой разделаться.