Джон, напротив, в том ноябре был серьезен, даже мрачен, что не укрылось от ближайшего окружения. Чарли Бартлетт вспоминал: «В нем чувствовалась тогда растущая напряженность, поскольку приближались выборы. Думаю, он понимал, что будет отнюдь не легко». Лора Бергквист, которая месяцем раньше брала у президента интервью, работая для Look над материалом о Джоне-младшем, вспоминала: «Президент казался очень серьезным, очень спокойным, но и хмурым. На грани печали». Через девять месяцев, когда вместе с Джеки готовила материал памяти Джона, Лора упомянула об этом в разговоре с Джеки, и та согласилась, что она подметила верно.

Главным поводом для беспокойства оставалась ситуация во Вьетнаме. Несмотря на присутствие в стране 16 тысяч «военных советников», посол США в Сайгоне Генри Кэбот Лодж 14 октября докладывал Кеннеди: в противостоянии с Вьетконгом Соединенным Штатам удается «лишь худо-бедно удерживать свои позиции». Кеннеди и его советники пришли к выводу, что правительство Нго Динь Зьема, коррумпированное, непопулярное, неэффективное с военной точки зрения, а теперь даже враждебное по отношению к Вашингтону, необходимо убрать, и начали стимулировать военный переворот. Тем не менее известие, что 1 ноября в Сайгоне Нго Динь Зьем и его брат были убиты в ходе вооруженного переворота, потрясло Кеннеди. Убийство и смерть постоянно присутствовали в его мыслях. 11 ноября, в День ветеранов, он посетил ежегодную церемонию у Могилы Неизвестного Солдата на Арлингтонском национальном кладбище. Потом, расхаживая среди воинских могил на холме над Потомаком, он сказал Роберту Макнамаре, министру обороны: «Это одно из красивейших мест на земле. Когда-нибудь я хотел бы лежать здесь…» Позднее Бобби Кеннеди говорил Уильяму Манчестеру, автору книги «Смерть президента» (Death of a President), что 19 ноября Джон звонил ему семь раз и был «довольно мрачен». Улетая в Гонолулу с Дином Раском и Макджорджем Банди на совещание по Вьетнаму, Кеннеди сказал Пьеру Сэлинджеру: «Хотелось бы не ездить в Техас». Во время приема в тот вечер Этель Кеннеди, наблюдавшая за происходящим, поняла, что Джона одолевают тяжелые мысли. Он откинулся на спинку кресла-качалки, подперев голову рукой, серые глаза смотрели в пространство. Председатель Верховного суда Дуглас в шутку воскликнул, что в Техасе будет несладко. Ответа не последовало, Кеннеди был погружен в собственные мысли. «Что его так занимает?» – подумала Этель. Когда группа собиралась пройти к лестнице, она подошла поздороваться. Раньше, какими бы сложными ни были его проблемы, президент всегда отвечал. Но не сейчас. Впервые за тринадцать лет он смотрел сквозь нее.

Перед отъездом в Даллас Кеннеди позвонил своей бостонской подруге. «Он тогда сказал мне кое-что странное, – вспоминала она. – Он сказал: “Знаешь, почему я люблю с тобой разговаривать? Тебе всегда интересно, что случится завтра и послезавтра, ты строишь планы… а вот я совсем не вижу завтра… совсем не вижу…”»

Конечно, Даллас отнюдь не дружественная территория. За неделю до выборов 1960 года Линдон Джонсон и его жена имели серьезную стычку с группой республиканцев, в том числе довольно важных персон, которые оплевали Леди Бёрд. В октябре 1963 года толпа улюлюкала, когда Эдлай Стивенсон выступал в Далласе с речью по поводу Дня ООН, и какая-то женщина ударила его по голове плакатом. Стивенсон и Стэнли Маркус, у которого он останавливался, отговаривали Кеннеди от поездки. Вопреки слухам Джонсон отнюдь не подталкивал Кеннеди ехать в Даллас, не желая, чтобы тот увидел, насколько мало его, Джонсона, влияние на соперничающие демократические фракции в Техасе, представленные злейшими врагами – консервативным губернатором Джоном Коннелли (личным другом Джонсонов) и либеральным сенатором Ралфом Ярборо. За три дня до прибытия президента, назначенного на пятницу 22 ноября, Коннелли, который не хотел, чтобы Кеннеди слишком подолгу находились на публике, яростно выступал против кортежа, считая, что Кеннеди надо прямо из аэропорта привезти в зал, где состоится официальный обед. Кенни О’Доннел сказал Биллу Мойерсу, одному из телохранителей: «Президент не собирается прятаться. Зачем тогда ехать, можно и отсюда выступить по телевизору». В тот же день был утвержден маршрут кортежа. Вашингтонский корреспондент Dallas Times-Herald, Элизабет Харрис, проследила, чтобы две далласские газеты опубликовали маршрут вечером в четверг 21 ноября и утром в пятницу 22-го.

23 октября Джеки ужинала в Белом доме с Альфанами, Рузвельтами и Ирэн Голицыной. Поездка в Даллас, казалось, не вызывала у нее беспокойства, хотя Стивенсон ее предостерегал. Они с Джоном долго обсуждали, что ей надеть. Джон хотел, чтобы она выбрала что-нибудь простое и элегантное: «На обеде будет множество богатых республиканок в норковых манто и с брильянтовыми браслетами… Покажи им, что такое по-настоящему хороший вкус». Джеки остановилась на ярко-розовом костюме от Chanel и шляпке-таблетке в тон.

Утром в четверг 21 ноября, в день отъезда, Эвелин Линкольн отметила, что Кеннеди казался весьма раздраженным. Первым делом он спросил, какая температура в Хьюстоне, где метеослужба накануне прогнозировала прохладную погоду. Эвелин уточнила в управлении ВВС, и ей сказали, что будет жарко. Вопреки обыкновению Кеннеди вспылил. «Он пришел в ярость, действительно рвал и метал», – вспоминала Эвелин. Он накричал на офицера на том конце линии. «Весьма необычно – и что он так вспылил, и что накричал на моряка». Еще он распекал Кенни О’Доннела: «Жарко! Понимаете, там жарко! А Джеки уже упаковала всю одежду. Неподходящую!» За несколько часов до отъезда в Даллас Кеннеди остро реагировал на все, что могло доставить неудобство Джеки. Вечером, когда они добрались до отеля в Форт-Уэрте, он рассердился на Мэри Галлахер, которая, замещая горничную, Прови, присоединилась к кортежу и приехала следом за Джеки, а не раньше, чтобы распаковать одежду. Как всегда, Джеки заставила всех ждать, пока ее причешут, и наконец в пальто и платье из белого букле поднялась на борт президентского вертолета. Было пасмурно, воздух насыщен изморосью, когда вертолет взял курс на авиабазу Эндрюс.

После пересадки в самолет Джон успокоился и достал бумаги из своего потрепанного портфеля, а через проход от него Джеки репетировала с Пэм Турнюр речь на испанском, с которой собиралась выступить перед Лигой латиноамериканских граждан Хьюстона. И Джон, и Джеки носили очки, но всегда скрывали это от публики. Джеки читала в очках с подросткового возраста, а Джон завел очки недавно. (Месяц назад в Уэксфорде Ирэн попыталась на прощание сфотографировать его в очках, однако Джон добродушно сказал: «Ирэн, ты отпугнешь от меня всех избирательниц…»)

В Сан-Антонио было жарко. Джеки пошла в спальню, переоделась в белое платье с черным поясом. Мэри Галлахер в новой для себя роли камеристки помогла ей с переодеванием, а потом переколола заколку в прическе, чтобы надеть вместо норковой шляпки черный берет. В дверь постучали. Это был Джон, вероятно желавший удостовериться, что Джеки будет готова вовремя. Она как раз причесывала щеткой волосы и воскликнула: «Что случилось, Джек?!» Он, не входя в комнату, ответил: «Да ничего, просто заглянул узнать, как ты». Джеки, со щеткой в руке, нетерпеливо бросила: «Со мной все в порядке».

Вечером в Хьюстоне, в отеле Rice, Джеки, переодеваясь к ужину в честь конгрессмена Альберта Томаса, диктовала Пэм Турнюр ответы на вопросы для пресс-конференции. Как обычно, она продумывала все на несколько шагов вперед. Когда вошел муж, она спросила, что бы он хотел на обед в воскресенье, когда к ним на Кейп приедет посол Лодж, без сомнения с докладом об ухудшении ситуации во Вьетнаме. Джон остановил выбор на перепелке, и Джеки без промедления продиктовала Мэри Галлахер полное меню, чтобы та передала инструкции Энн Линкольн: «Крабовый мусс с соусом, перепелка в горшочках, дикий рис, гороховое пюре… или иные зеленые овощи и желе из черной смородины. На десерт – что-нибудь легкое, по вашему усмотрению…»