и потом телеграмму? Вообще, я хотел бы получить от Вас письмо.

313

Е. П. ПЕШКОВОЙ

12 или 13 [25 или 26] марта 1905, Рига.

Из телеграммы моей ты уже знаешь, что судить меня будут 29-го апреля, защищает Грузенберг, будем апеллировать в сенат и вообще извлечем из этого дела все возможные выгоды, т. е. — постараемся устроить большой шум.

Я думал выехать еще 12-го, но, увы, не мог, и теперь принужден отложить свой отъезд дня на 3–4, хотя мне очень было бы приятно провести день именин в Ялте.

Здесь творятся дела в высокой степени значительные — всюду крестьянские беспорядки.

Латыши, эсты, литовцы — удивительно интересный и разумный народ, — нужно видеть, что они делают, чтобы поверить, как они серьезно и стойко добиваются своей цели.

Задерживает меня, кроме всего прочего, — Захар, человек мне совершенно необходимый, — он простудился и схватил плевропневмонию. Боюсь — умрет. То держится на 40. Это во всех отношениях скверно. И жалко мне его — до чортиков. Он — славный парень, и я ему очень многим обязан.

Все же думаю, что скоро поеду, захватив с собою и больного. Дня на два остановлюсь в Москве, откуда телеграфирую.

Вчера отсюда уехал Пятницкий, и я здесь один живу, если не считать больного Захария и Липу. По-немецки мы все — ни звука и объясняемся пальцами, гримасами, нечленораздельными звуками. Бывает так, что просишь вилку, а дают молоко, которое они называют — мильх, чорт их побери!

Написал было ругательское письмо Льву Николаевичу и едва не напечатал, но, когда его начала лягать всякая сволочь, — отложил это в сторону.

[…]

Ну, пока до свидания! Скоро увидимся. Поцелуй молодежь. Что они — еще не бунтуют? Гвоздевич их не колотит?

Кланяюсь.

А.

314

Н. Н. ИОРДАНСКОМУ

Между 24 и 26 марта [6 и 8 апреля] 1905, Москва.

Уважаемый

Николай Николаевич!

Указанные Вами журналы будут на-днях высланы, книги тоже вышлю, как только получу списки Ваши.

Сборник — готов, он — не скучен, события последнего времени несколько задержали его выход, но 23-го он уже сдан в цензуру, значит — 30-го судьба его будет решена. Как? Это трудно сказать теперь, ибо Бельгард — невежда и глупец.

Меня продержали месяц в Петр[о]-Павло[вской] крепости и собираются судить, чего мне очень хочется, но на что имею мало надежд, ибо начальство, вероятно, убоится шума и покончит со мной обычным административным порядком. Но этим оно дела не решит, ибо в таком случае я немедленно снова устроюсь так, что попаду под суд.

Из Питера — выслали, но пишите на «Знание», внутри конверт — мне. Жму руку.

А. Пеш[ков]

Сообщите Ваш точный адрес.

315

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Март 1905.

Ночью сегодня, Константин Петрович, предполагаются повальные обыски. Предупреждаю Вас на тот случай, чтоб Вы приняли соответствующие меры. Особенно соблазняют, конечно, мелкие ценные вещи.

А. Пешков

316

В. В. СТАСОВУ

26 марта [8 апреля] 190а, Москва.

Дорогой, уважаемый Владимир Васильевич! Так хочется повидаться с Вами, пожать Вам руку и поблагодарить от всего сердца за доброе Ваше отношение ко мне!

Сделаю все это на пасхе, когда — уверен — буду у Вас, а завтра еду в Крым «поддерживать» себя. Жму руку, желаю здоровья.

А. Пешков

317

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

7 или 8 [20 или 21] апреля 1906, Ялта.

Дорогой друг — пьеса Юшкевича очень плоха — это мнение всех нас: Андреева, мое, М[арии] Ф[едоровны], Елпатьевского и т. д. «Царь-Голод» — громко и пышно для этой пьесы. В ней автор не сумел изобразить голод как огромное бедствие, искажающее душу и тело человека, — голод — источник преступлений и разврата, голод — двигатель инстинктов, страшный, возмущающий и возмутительный.

Написана пьеса грубо, скверным, по обыкновению, языком, с допущениями невероятностей и утрирован, вроде желания нищей поесть ребячьего мяса. Глупо это. Автор — кое-где — очень талантлив, но в общем — надулся, как индюк, и производит своим бормотаньем очень не лестное для него впечатление.

В сценическом отношении — пьеса тоже не годится, она скучна, однообразна, длинна, не говоря уже о том, что едва ли какой-либо театр найдет артистов на роли двухмесячного дитяти и юных — слишком юных! — братьев его.

Мира — нечто эскизное, неясное, Нахома — что-то вроде митральезы, извергающей из жерла своего сотни нелепых слов.

Нет, эта пьеса — и не пьеса и не литература, а просто — материал для повести.

Следует ли мне написать все это автору?

Приехал сюда Бунин. Сейчас сидел у меня некий полковник и ругал правительство за то, что оно в междоусобных битвах на улицах с рабочими деморализует армию. Очень интересно говорил. И — доказательно.

Погода здесь — холодная и ветреная. Завтра Леонид уезжает в Москву. Он желает получить за «Красный смех» по 800 р. — как Вы предлагали ему.

О Шиллере еще не написал.

Скоро пришлю.

Жму руку.

А.

318

Е. П. ПЕШКОВОЙ

Между 16 и 20 мая [29 мая и 2 июня] 1905, Петербург.

Смерть Саввы тяжело ударила меня. Жалко этого человека — славный он был и умник большой и — вообще — ценный человек. Затравили его, как медведя, маленькие, злые и жадные собаки.

В этой смерти — есть нечто таинственное. В первых числах мая были известия, что Савва чувствует себя лучше, и все наиболее важные дела в Москве были отложены до его возвращения, которое ожидалось в конце мая.

Вместо этого — газетное сообщение о смерти. Умер он еще 13-го, как это точно известно теперь, а в Москву дали знать только 15-го. Мне почему-то думается, что он застрелился. Во всяком; случае есть что-то темное в этой истории. […]

Приехал Андреев в пока живет здесь. Завтра уезжает в Райвола. Был у меня Вас[илий] Алексеевич, — очень доволен своим путешествием и вообще делами. Вчера был Михаил Иванов с Липой, сегодня его судят. Вероятно, зачтут предварительное и выпустят на волю.

Пьесу мою я отдал в Художественный театр… Случилось сие неожиданно для меня, — в Москве явились ко мне Качалов, Москвин, Муратова, Станиславский и начали говорить, что, мол, я гублю театр, что он, Станиславск[ий], готов стать на колени и т. д. Это было