Да, не хотелось под трибунал. А его, если б таковой случился, не избежал бы и сам он, гвардейский капитан Дворкин. Моисей отлично это понимал, но только не был уверен, что это же самое дотукали и трое его уродов-бойцов даже после того, как совершили самое настоящее преступление, к тому же в ходе боевых военных действий. Он подумал и выдал:

– Ладно, было – не было, гадать не станем. Сейчас возьму «виллис», докатим до подвала вашего. Лично поинтересуюсь у хозяйки и у дочки её, как всё было. Дорогу не забыли, надеюсь? – И посмотрел каждому в глаза.

– Не надо, товарищ капитан, – отозвался седой, решив ответить за всех, – не надо никуда ехать. – И упёр глаза навстречу капитановым. – Потому что если после разбираться станут, то никак не получится, чтоб про вас проверяльщику не доложить, если уж на то пошло. А та, молодая, скажет, что насиловали вы самолично, и целяк поломанный предъявит как вещдок. Тогда уж точно никому нам не выбраться: мы-то паровозиком пойдём, если что, а уж вы на полную загремите, товарищ капитан, извините, конечно. – Сказал и перевёл взгляд на двух других. Те послушно молчали, соглашаясь со словами умного седого.

– Ну так… – Моисей поднялся с бревна, отряхнулся, строгим голосом распорядился: – Сейчас вы следуете в расположение взвода, а я вернусь и решу, что с вами дальше делать. – И посмотрел на троих так, как с тоской в глазах жадный до крови охотник провожает ускользающую добычу. – Нале-у! Ша-ом арш!

Пока трое удалялись, чеканя шаг, капитан Дворкин, глядя вслед боевым товарищам, думал о том, что делать он, само собой, ничего не станет. Проглотит и переварит. И не потому, что они ему откровенно пригрозили, и не из-за того, что служить им осталось всего ничего и командирская месть их уже ни по какому не достанет. А по той причине, что уже пора было учиться прощать, даже если родившаяся боль ещё долго будет разъедать потом рану, которую, возможно, нельзя было предотвратить. О женщинах тех, матери и дочке, он думал с отчаянием, понимая, что́ именно совершили его люди и сотворил он сам. Однако что-либо поделать, исправить как-то ужасную ситуацию было поздно, потому что ломать геройскую судьбу был не резон. Да и дочке целяк не вернёшь, и материнской травмы никак не поправишь. И перед Иржи не повинишься. Одно слово – война!

На другой день он поинтересовался у младшего лейтенанта, полкового переводчика, – спросил, что означает по-местному «crud». Это слово молодка произнесла первым, ещё не успев удалиться на достаточное расстояние, потому и запомнилось.

– «Мразь» это, – пояснил переводчик. – А вам зачем, товарищ капитан?

«Затем, чтобы не забыть, – подумал он, не ответив лейтёхе, – чтобы помнить всю жизнь… как и то, что однажды я был гадом и мразью…»

Через неделю, добив остатки немецкой обороны, советские войска вошли в Злату Прагу. Однако долго ещё гвардии капитан Моисей Дворкин вспоминал обнажённую девушку без имени, которую его же бойцы, но не по его приказу доставили к нему на быструю случку. Иногда в ходе таких воспоминаний кожа его покрывалась мурашками, колени начинали мелко подрагивать, внутри же, где помещалась чувственная серёдка, возникало неуёмное желание, которое он так и не научился подавлять. И это было сильней того, как неумело сопротивлялся он этой мысленной картинке, хотя со временем неудобное чувство иссыхало, всё более и более редко напоминая о себе. Но оставалось вожделение, жажда страсти, подобная той, которую испытал он тогда, в мае 45-го, обнажённый, лёжа на молодой траве рядом с полногрудой девственницей-чешкой, назвавшей его мразью.

Верочка Грузинова, не грех упомянуть и о том, немало выделялась в среде сокурсниц приятными глазу женскими признаками. В основном объёмом груди – притом что и талию имела не хуже прочих. К тому же, как в скором времени выяснилось, – ещё и княжна. Это когда они уже стали встречаться и дело бойко пошло к исчерпывающей взаимности. Про своё кровное дворянство по женской линии она сообщила ему вскользь, как бы ненароком выведя Моисея на разговор о фамилиях. Тому, что ухажёр её чистопородный еврей, удивилась совершенно искренне, потому как нисколько не ожидала от чисто русского в основе своей корня в паре с тем или иным суффиксом возможности образовать фамилию с таким хитрющим подлогом. Однако лёгкий затык на этом месте был скорее от неожиданности, нежели касался момента истины. По большому счёту, Верочке было всё равно, в конце концов, все, кто желает ей добра, – люди, и все они рассматриваются на равных, если имеют к тому нормальный потенциал. Моисей – имел, и ощутимо больше остальных. Жильё, в которое он привёл её в первый раз, поразило размахом помещений и улётностью потолка. Ну и, само собой, местом расположения вблизи самого что ни на есть центра города. К тому же неподалёку улицы самого Антона Чехова и такого же звонкого именем Максима Горького – тоже мало не покажется. Ну а сообщению про дворянство он, кажется, вообще не удивился – пропустил мимо ушей, как посторонний звук. Разве что отметил некоторую странность её, Верочкиной, семейной истории – приподнял густую бровочку, имея в виду, что никогда не слыхал, чтобы при царе ссылали на мурманские земли. Их и осваивать вроде бы стали только где-то после Октябрьской революции. Она ещё подумала тогда, что не доверяет, сомневается в происхождении крови. Хотя, зная свою деятельную мать, даже больше поверила сначала умному Моисею, поскольку мама в этом смысле была лицом заинтересованным – нет-нет да и упомянет в разных пересудах про их фамильную особость, намекая на их с Веркой отдельность от других. Моисей же – при его нации – нисколечко: исключительно строгий, научный анализ – точно так же, как и насчёт всего по жизни остального. Правда, через пару дней, не откладывая в долгий ящик, Дворкин выяснил, что, действительно, первые каторжные поселения появились там в 1915 году, и эта приятная новость согрела Верке душу обратным хватом, заодно сняв часть сомнений относительно материной неискренности.

В общем, женихались славно, по-настоящему: с цветочками, каких ей не дарили от самого рождения, с пирожными, где самая верхняя шапка из надутых воздухом сладких сливок таяла, давясь о нёбо, и самотёком съезжала в горло. С рукой в руке, какие не расцеплялись, бывало, часами, пока они ходили по Парку культуры, проход в который имелся и с заднего двора родного Горного института.

С ним ей было удобно: любиться, гуляться, целоваться, кормить крошками голубочков в Нескучном саду. Он был нежный и умный – про последнее понимала особенно, глядя, как он порой думал о чем-то, напружинив лоб, и как толково вёл занятия по этой своей бестолковой дисциплине. Ни разу ни по бумажке, ни по пособию, ни по чему ещё – всё из головы. К концу лекции насыпáл столько формул, что делалось страшно даже не за себя – за него самого: как только не лопнет такая голова от стольких знаний обо всём на свете.

Моисей и правда не ограничивался сухим изложением предмета. Вечно увязывал одно с другим, всякий раз неожиданным образом выявляя взаимодействия сил и объектов, на которые эти силы воздействуют. Нескончаемо сыпал примерами из истории науки, по своей, конечно, части, но часто брал и шире, забираясь в чужие научные дебри, не только по ближайшему соседству. Обращался к студентам, увлекая аудиторию уже в самом начале лекции. К примеру, так: «Не думайте, друзья мои, о коленвалах и балках, в них предмет определённо теряет свою изначальную привлекательность. Но смотрите, простая вещь: ведь не только в них возникают напряжения сдвига и деформации, они имеют свойства проявляться практически во всех предметах, с которыми нам с вами приходится иметь дело, и порой мы же имеем самые непредсказуемые последствия. Именно из-за них дают течь суда, шатаются столы, вытягивается одежда в самых неожиданных местах. Если бы не напряжения сдвига, жить было бы куда легче, и не только нам с вами, инженерам, но и биологам, хирургам, плотникам-любителям и даже тем, кто выпускает болтающиеся чехлы для мебели. Или взять, скажем, изготовление парусов… – Он призывно улыбался, всё больше вовлекая слушателей в исторические парадоксы любимого предмета. – Смотрите, в тысяча девятьсот двадцать втором году француженка мадемуазель Вионе изобрела „диагональный крой“. Вряд ли она слышала о Пуассоне и его коэффициенте, но она же интуитивно и поняла, что добиться нужного облегания можно не только с помощью шнурков, крючков и кнопок. В материале платья действуют вертикальные растягивающие напряжения, связанные с весом самой ткани, с движениями его владельца. И если ткань расположить так, чтобы её нити составляли угол в сорок пять градусов, то можно использовать большое поперечное сокращение и добиться эффектного облегания фигуры. – Он ловил одобрительный гул аудитории и продолжал удивлять второкурсников разными всякостями. – Или, к примеру, пошив парусов. Там ведь всегда приоритет был у американцев. Они использовали туго сотканную парусину из хлопка и так располагали швы, чтобы направление нитей соответствовало направлению возникающих напряжений. И потому их корабли плавали быстрее и круче к ветру, чем британские. Потребовалась, однако, основательная встряска, прежде чем эти простейшие факты дошли до сознания английских мастеров. А ведь это произошло благодаря шуму вокруг яхты „Америка“, которая в тысяча восемьсот пятьдесят первом году пришла из Нью-Йорка для участия в гонках с быстроходнейшими английскими яхтами. Когда королеве Виктории доложили, что первой пересекла финишную черту „Америка“, она спросила, где наша, мол. „Нашей пока не видно, ваше величество“, – ответили ей. В итоге англичане пересмотрели технологию и подтянулись настолько, что через несколько лет американские яхтсмены уже и сами покупали у них паруса…»