машиниста. Отец не один раз брал меня с собой.

— Как фамилия?

— Сержант Фильчук.

— Сможешь?

— Постараюсь.

— Подбирай бригаду.

— Вот она: ефрейтор Весельчаков и рядовой Сокирко.

— Только на вас надежда!

* * *

В паровозной будке было душно. Стрелка манометра повисла.

— Сначала, ребята, — сказал Фильчук, — надо поднять пар. Ты, Сокирко, отвечать будешь за топку… Смотри!

В руках Фильчука заходила лопата. Засыпав наполовину дно топки, он вытер пот:

— Ровный пласт угля не должен превышать двенадцати сантиметров. Понял? Давай шуруй!

Запыхавшегося Сокирко сменил Весельчаков.

Стрелка манометра доползла до «десяти». Фильчук повернул сверкающую рукоятку реверса, посмотрел на шкалу возле маховика и, открыв регулятор, снова повернул рычаг. Передние колеса несколько раз пробуксовали, и паровоз, тяжело дыша, тронулся.

Фильчук неторопливо вытер паклей руки и высунулся из оконца. Именно в такое оконце, только на далеком Урале, смотрит сейчас и отец…

«…Отец, отец! Ты и в мыслях не представлял, что твоему Тольке придется вести на фронт эшелон с сотнями людей, военной техникой, взрывчаткой… Не зная графика, профиля пути, системы сигнализации… Без элементарных навыков. Ты, отец, жаловался, что отклонили твое девятое заявление, не отправили на фронт… Как хорошо, что тебя не послушали, что ты, старый и седой, не был на этом паровозе час тому назад…»

— Чего приуныл, Анатолий? — послышался за спиной голос Весельчакова. — Подъезжаем к какому-то полустанку.

Весельчаков ошибся: это была станция, вернее, ее развалины. По обеим сторонам железнодорожного полотна корчились большие арбели[5]. Неподалеку валялась прошитая пулеметной очередью камуфлированная цистерна. От вокзала сохранилась только правая сторона с чудом уцелевшим окном, закрытым потрескавшейся фанерой. На разрушенном перроне бегал худой, небритый железнодорожник с желтым флажком. Он крикнул: «Берегитесь!»

За семафором, сколько мог видеть глаз, раскинулась равнина. И здесь следы войны — разбросанные взрывами колеса, обгоревшие лесозащитные насаждения. Возле кустарника возвышалась куча дюралюминиевых обломков, а из земли торчало продырявленное крыло истребителя с черным крестом.

— Добавь-ка, Михаил, угля. — Фильчук покосился на скоростемер. — Невеселый этот перегон.

Сокирко молча принялся работать лопатою.

— Воздух! — крикнул с тендера сержант, командир зенитного расчета.

Обеспокоенный Фильчук по пояс высунулся из окошка.

С северо-запада шла эскадрилья «юнкерсов».

Моторы бомбардировщиков тяжело гудели, и их густой, ноющий гул надвигался прямо на эшелон. Вокруг ни лесочка, ни оврага: не убежишь и не спрячешься… Фашистские летчики хорошо знают, что во время авианалета поезда останавливаются… Итак, придется схитрить…

В тот миг, когда бомбы выскользнули из люков, Фильчук резко затормозил. Столбы земли и пламени выросли метров за сто от локомотива. В воздухе еще шипели, звенели, жужжали осколки, а паровоз уже рванулся вперед. Напрягая стальную грудь, захлебываясь от горячего пара, он быстро несся, словно состязаясь в скорости с гитлеровскими коршунами.

«Юнкерсы» сделали правый разворот и зашли с хвоста эшелона. Что задумали фашисты? Скорректировать бомбометание по первому звену? Взять эшелон в вилку — разорвать рельсы спереди и сзади? А следующим заходом?.. Заметив, что первые бомбы оторвались от самолета, Фильчук увеличил скорость. За последним вагоном потянулась огненная аллея, а на степь, похожую на большой зеленый ковер, как будто кто-то разлил черную смолу. Фильчук повернул рычаг влево: боялся, что котел по выдержит…

Бомбардировщики снова развернулись вправо и набрали высоту. Сверкнули на солнце заостренные крылья, и самолеты с пронзительным ревом понеслись на паровоз.

Влево от железнодорожного полотна взметнулась вихрастая полоса пламени. Тендер толкнуло, и сержант — командир зенитного расчета — влетел в будку. Запахло раскаленным железом и кисловато-горьким перегаром тротила. Сокирко неумело перевязывал окровавленного Весельчакова.

— Из пулеметов, сволочи, секанули! — выругался одессит. — Чтоб они сквозь землю провалились!

У фашистов, наверное, кончились боеприпасы. Головной самолет описал над неповрежденным эшелоном круг, взмахнул крыльями, и вся эскадрилья растаяла на горизонте.

В голове Фильчука шумело… Он поковырял пальцем то в правом, то в левом ухе — грохот не утихал, а, наоборот, усиливался. И тогда Анатолий понял: это с переднего края доносилась артиллерийская канонада. Он выглянул из окошка и увидел солдата с красным флажком: дальше проезда не было.

Эшелон остановился перед замаскированной землянкой. Оттуда выбежал майор, похожий на цыгана, и бросился к паровозу:

— «Хозяйство» Петрова? Где начальник эшелона?

Из первого вагона спрыгнул на землю подполковник и, доставая из планшетки какие-то бумаги, сказал:

— Я начальник эшелона, Липатов.

— Майор Ганиев… Благополучно обошлось? Потери велики?..

— Погибла паровозная бригада. Четверо бойцов легко ранены.

Ганиев знал, что в Лисках свободной бригады не было, и удивленно спросил:

— Кто же вел эшелон?

Подполковник повернулся к Фильчуку, который только что сошел с паровоза.

— Спасибо! Большое солдатское спасибо. Оставайся у нас, дружище. — Липатов посмотрел на «скороходовские» башмаки и невольно улыбнулся.

— Не могу, товарищ подполковник. В дивизии — товарищи.

— Понимаю. — Липатов крепко пожал ему руку и кого-то окликнул: — Лещенко! Пусть старшина немедленно выдаст гвардии сержанту Фильчуку новое обмундирование. Полный комплект!

НЕ МОГ ИНАЧЕ

В дверь настойчиво стучали. Старый учитель неторопливо опустил с кровати иссохшие ноги, натянул валенки и, кашляя, вышел в сени. Непослушными руками он долго возился в темноте и никак не мог отодвинуть засов. Когда ему удалось наконец открыть дверь, ослепляющий луч карманного фонарика больно ударил в глаза. Раздался сердитый окрик на немецком языке:

— Кто в доме?

— Только я и жена, — ответил хозяин, с трудом припоминая чужие слова.

— А военные части стоят в селе?

— Были танкисты. Вчера подались куда-то. Осталось несколько солдат полевой жандармерии…

— Мне нужен кусок чистого бинта или марли: проклятые партизаны ранили в руку. Разбудите побыстрей старуху, пускай починит и выгладит мой мундир. И умыться мне надо. Ну, живей!

Плотный немец, сверкнув красивыми черными глазами, бесцеремонно скинул мундир, отцепил погоны оберлейтенанта, достал из карманов какие-то бумаги и залез на плюшевый диван. Левая рука его от локтя до плеча была кое-как перевязана порванной на куски рубашкой. На тонком полотне расплылось большое красное пятно.

Из соседней комнаты, шаркая поношенными туфлями, вышла совсем седая женщина.

— Пожалуйста, Маша, поищи бинт и перевяжи ему руку. Здорово досталось. Видишь, кровотечение какое! — обратился старик к жене.

— Пусть хоть совсем изойдет кровью…

Учитель недовольно глянул на жену и недвусмысленно показал на язык. Жена махнула рукой:

— А черт с ним: он же не понимает ничего…

Быстро перевязав рваную рану, она отрезала ножницами кончики бинта и указала обер-лейтенанту на тазик с водой:

— Умывайтесь… Да хоть бы в последний раз!

Непрошеный гость мылся долго, старательно, с наслаждением фыркая, — мыльные брызги летели во все стороны. Учитель подал офицеру розовато-белое мохнатое полотенце. Тот вытер лицо насухо, прислушался, как за