Самый грустный пример, который я могу вспомнить, это когда моя невеста Коррел и я попросили ее разрешения организовать небольшую свадебную церемонию прямо в палате. Зная, что она не доживет до нашей свадьбы, мы хотели разделить с ней этот особый момент нашей жизни. Неудивительно, что она решительно отказалась, уверяя, что это слишком «эгоистично» – отбирать у нас такой особенный день. Никакие слова и уговоры не могли поколебать ее решение.

Рак моей матери также выявил худшую сторону патологического нарциссизма моего отца. Он часто отказывался навещать ее в больнице, потому что это его расстраивало или вызывало чувство дискомфорта. Для него было практически нереально сесть рядом и утешить ее, когда она умирала дома. Когда он говорил со своими детьми о ее неминуемой смерти, предметом разговора почти всегда становился его страх перед будущим и одиночество, которого он страшился. Он даже зарегистрировался на сайте знакомств еще до того, как она умерла, чтобы найти хорошую женщину, которая позаботилась бы о нем.

Мало что известно об отношениях бабушки Молли со своими братьями и сестрами. Я знал, что она не разговаривала с обеими своими сестрами с момента ухода из жизни ее матери. По рассказам отца, одна из сестер обналичила страховку жизни матери и не поделилась с остальными. Вторая сестра встала на ее сторону, а остальные обвинили ее в воровстве. И только в 88 лет, умирая от рака, моя бабушка собрала всех своих сестер в больничной палате, где и скончалась через пять дней.

Дисфункция семьи Молли оказала большое влияние на мою семью, особенно на меня и моих детей. Мы не только были лишены общения с двоюродными братьями и сестрами, тетями и дядями, поскольку наши родители были единственными детьми. Мы выросли, не зная ничего о родственниках моего отца. Ситуацию усугубляло то, что мои братья и сестра практически не общались со своими кузенами по линии матери, так как большинство из них жили в Канаде. В результате внутренняя вражда в семье моего отца вылилась в обособление моей собственной семьи на своем отдельном острове.

Мою семью посетил «семейный призрак вражды» отца, появившийся, когда мама умирала от рака. За месяц до своей смерти она начала раздавать ценные вещи своим детям. Но прежде, чем она выразила мне свою последнюю волю, рак поразил ее мозг, сделав ее неспособной к общению. Когда я сообщил отцу, какую часть наследства она мне обещала, он отказался отдать мне что бы то ни было. Позже я узнал, что он договорился поделить драгоценности с моими братьями и сестрой, намеренно исключив из этой схемы меня.

Мои протесты были пропущены мимо ушей. Братья и сестра создали свою тесную коалицию, чтобы мне не досталось ничего из маминых фамильных драгоценностей. Они не только лгали о своей причастности к заговору с моим отцом, но и прятали ценности, которые он уже отдал им. Добавляя масла в огонь, они пытались заставить меня поверить, что я был лишен маминого наследства из-за своего негативизма, который я изливал на всех и каждого. Это повлекло за собой разворот на 180 градусов в наших отношениях и вызвало у меня сильную эмоциональную боль.

Омерзительный «призрак семейной вражды» снова появился, когда умирал мой отец. Отношения уже были нарушены и, казалось, не подлежали восстановлению. Во время его медленного угасания потомки добивались получения желанных ценностей. Снова он тайно договорился с каждым из своих детей, попросив не разглашать деталей никому, особенно мне. Естественно, я был возмущен и почувствовал себя еще более уязвленным и преданным.

Когда я попытался открыто выяснить отношения с отцом, братьями и сестрой, семья немедленно сплотилась, чтобы отразить мои протесты. Ни один из них честно не признался в двуличности отца. Более того, они оправдывали свои действия, повторяя ложную версию отца о том, что я был «плохим сыном», чей характер и обидное обращение с ним послужили причиной таких решений. Оказалось, эта «таблетка плохого Росса» втихомолку отравляла их с самого детства. Ирония создания семейного альянса с целью лишить меня наследства состояла в том, что именно ко мне родители всегда обращались за помощью и поддержкой. Если случался кризис или компьютерный сбой, они всегда звонили мне – своему самому надежному и готовому помочь ребенку.[5]

Пресловутая последняя капля, переполнившая чашу, упала, когда мой отец завещал самую дорогую драгоценность одному из своих внуков. Это стало еще одной тщательно спланированной секретной «сделкой». Дело не в том, что тот не заслуживал такого подарка, – он был замечательным молодым человеком, – но это неожиданное открытие настигло меня сразу после того, как я случайно узнал о тайном сговоре моего отца с другими его детьми, чтобы лишить меня какой-либо доли в наследстве моей матери.

Этот инцидент стал для меня переломным моментом: я спокойно, не чувствуя себя преданным или эмоционально задетым, отпустил жившее во мне желание иметь честную, справедливую и вменяемую семью. Решив разорвать бесконечный круг своих ожиданий и разочарований, я заставил себя принять все факты о своей семье: иметь с ними искренние и поддерживающие отношения невозможно, и это никогда не произойдет. Тогда я осознал, что мои ожидания и реакции на них были такой же частью проблемы, как и всё, что они сделали или чего не сделали мне и для меня. Невозможность получить что-то от тех, кто не только не обладал этим, но и не дал бы, если бы даже мог и хотел это сделать, привела к прозрению, которое изменило мою жизнь. Я осознал антагонистический «танец» в отношениях моей семьи и перестал пытаться вести в этом «танце», полностью потеряв желание «танцевать».

Эти осознания позволили мне принять грустную, но реальную правду: лучше не иметь никаких семейных отношений, чем продолжать отношения, которые неизбежно разочаруют или ранят. Парадоксально, но сейчас я чувствую себя более спокойным, вовлеченным и отзывчивым в присутствии членов своей семьи. «Принятие, толерантность и личные границы» стали моей безмолвной, но мощной, сохраняющей душевное здоровье мантрой. Так я смог распрощаться со своим «семейным призраком вражды».

Я рос очень одиноким ребенком, которого дразнили и над которым издевались большинство моих сверстников. Моя чувствительность, неуверенность в себе и страх быть осмеянным делали меня легкой мишенью. Меня не только считали одним из самых непопулярных детей в классе – я был невидимым для большинства, включая учителей. Я страдал восемь унизительных лет своего детства от того, что меня прозвали Соплей и обращались со мной как с изгоем. Мое детство и большая часть переходного возраста прошли без признания и друзей. Порой некоторые дети играли со мной втайне от других; их связь с Соплей имела бы катастрофические последствия для их социального статуса. В целом мое детство было мрачным и одиноким временем, в течение которого я знал лишь то, что со мной что-то не так, и не думал, что обладаю какими-либо положительными качествами.