В первую совместную ночь после разлуки супруги механически молча повторили свои прежние движения. В темноте спальни их тела касались друг друга без всякой радости; он боялся отпугнуть ее, а она боялась согрешить; он желал любить ее, а она желала только, чтобы рассвет наступил поскорее. Днем же оба добросовестно исполняли отведенные им роли, отстраненно сосуществуя в одном пространстве.

Марина приняла супруга с усердной и услужливой лаской, которая вовсе не льстила ему, а, наоборот, раздражала. Ему не нужно было много внимания, а лишь немного страстности, но он не решался просить ее об этом, потому что полагал, что страстность не пристала такой порядочной и верующей женщине, как она. У него было ощущение, что он постоянно под присмотром Марины, что он попал в невидимые сети чувства, которому не мог соответствовать. Ему не нравились умоляющие взгляды, которыми она беспрестанно его окидывала, когда он был дома, немая печаль при прощаниях, читающийся на лице упрек, когда он возвращался даже после краткого отсутствия. Марина казалась ему неприкосновенной, ею дозволено было наслаждаться только на расстоянии, глядя, как она вышивает, погруженная в свои мысли и молитвы, освещенная, как святая в соборе, золотым светом, падающим из окна. Встречи с ней за тяжелыми и пыльными занавесями супружеского ложа, которое верой и правдой служило трем поколениям рода Вальдивия, потеряли для Педро всякую привлекательность, потому что Марина наотрез отказалась заменить ночную рубашку с прорезью в форме креста на что-нибудь менее пугающее. Педро предложил ей посоветоваться с другими женщинами, но она не могла ни с кем говорить об этом постыдном деле. Каждый раз после мужниных объятий Марина проводила несколько часов в молитве, неподвижная и подавленная невозможностью удовлетворить супруга, на коленях на каменном полу, по которому гуляли сквозняки. Но втайне она любовалась этими своими страданиями, потому что они отличали ее от обычных женщин и приближали к святости. Педро объяснял ей, что между супругами не может быть греха прелюбодеяния, ибо цель брачного союза — дети, но Марина все равно леденела до мозга костей, едва муж к ней прикасался. Старания исповедника принесли свои плоды: страх преисподней и представление о постыдности тела прочно укоренились в ее душе. За все время супружества Педро не видел ни одной части тела жены, кроме лица, рук и иногда ступней. Он постоянно чувствовал искушение сорвать с нее проклятую рубашку, но ужас, читавшийся в ее глазах при одном приближении к ней, останавливал его. Этот ужас разительно отличался от нежности взглядов, которые она кидала на него днем, когда оба были одеты.

Марина была пассивна не только в любви, но и во всех других сторонах совместной жизни: у нее никогда не менялось выражение лица или настроение, она была тихой овечкой. Такая покорность раздражала Педро, хотя он и считал ее очень женственной чертой. Когда Марина была еще совсем девочкой, ему хотелось сохранить ее невинность и чистоту, которые привлекли его поначалу, но теперь он жаждал, чтобы она взбунтовалась и сбросила с себя эту маску смирения.

Благодаря недюжинной храбрости и способности к командованию Вальдивия очень быстро получил чин капитана, но, несмотря на прекрасную карьеру, он не гордился своим прошлым. После разграбления Рима его одолевали неотвязные кошмары, в которых постоянно появлялась фигура молодой матери, собирающейся, обняв детей, броситься с моста в обагренную кровью реку. Он знал пределы человеческой гнусности и тьму души, знал, что люди, окунувшиеся в жесткость войны, способны на ужасные поступки, и не чувствовал себя лучше других. Конечно, он исповедовался, и священник всегда отпускал ему грехи, накладывая самое малое покаяние, ведь ошибки, совершенные во имя Испании и Святой Церкви, не могут считаться грехами. Разве он не повиновался приказам вышестоящих командиров? Разве враг не заслуживал самой суровой участи? Отпускаю тебе все прегрешения твои, вольные и невольные, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Но тому, кто хоть однажды испытал опьянение от убийства, не может быть ни прощения, ни отпущения грехов, думал Педро. Он получал удовольствие от насилия над другим человеком, — это тайный порок всех солдат, иначе война была бы невозможна. Грубость товарищей в бараках, гортанное рычание, с которым солдаты бок о бок бросались в битву, всеобщее безразличие к боли и страху — все это заставляло его чувствовать себя живым. Тяга к плотоядному удовольствию, которое испытываешь, пронзая человеческое тело шпагой, к дьявольской власти лишать кого-то жизни, к безумию при виде льющейся крови была слишком сильна. Все начинается с убийств по велению долга и заканчивается убийствами в пылу ярости. С этим ничто не может сравниться. Даже в нем, человеке богобоязненном и гордившемся способностью укрощать свои страсти, инстинкт убийства, однажды выпущенный на свободу, был сильнее инстинкта жизни. Жратва, разврат и убийства — вот к чему сводится всякий мужчина, полагал его друг Франсиско де Агирре. Единственный способ спасти свою душу — не поддаваться искушению взять в руки шпагу. Стоя на коленях перед главным алтарем собора, Педро де Вальдивия поклялся посвятить остаток жизни сотворению добра, служению Церкви и Испании, больше не совершать беззаконий и жить дальше в соответствии со строжайшими моральными принципами. Он много раз бывал в шаге от смерти, но Господь сохранил ему жизнь, чтобы он искупил свои ошибки. Педро повесил свою толедскую шпагу рядом с мечом легендарного предка и вознамерился остепениться.

Славный капитан превратился в мирного сельского жителя, чей ум занят житейскими делами: скотом и урожаями, засухами и холодами, спорами и незаконным сожительством среди крестьян. Педро проводил жизнь читая, играя в карты и слушая бесконечные мессы в соборе. Так как он интересовался законами и правом, к нему приходили люди за юридическим советом, и даже судейские чиновники прислушивались к его слову Самой большой его отдушиной были книги, особенно хроники путешествий и географические карты, которые он изучал в мельчайших подробностях. Он знал наизусть «Песнь о моем Сиде», тешился удивительными рассказами Солина[8]и фантастическими путешествиями Джона Мандевиля[9], но больше всего его занимали сообщения о путешествиях по Новому Свету, которые издавались в Испании. Мысли о подвигах Христофора Колумба, Фернана Магеллана, Америго Веспуччи, Эрнана Кортеса и других знаменитых путешественников не давали ему уснуть. Вперив взгляд в парчовый балдахин кровати, он грезил наяву о том, что однажды станет первооткрывателем отдаленных уголков земли, завоюет их, заложит новые города, принесет веру Христову диким народам к вящей славе Господа и имя его будет выгравировано огнем и мечом на страницах Истории.