Василиса дернула губой.

— Безродная я.

Ректор снова поперхнулся чаем и выдавил:

— Да уж, безродная… Всем бы такими безродными быть…

Но Василиса бросила на него не менее внимательный взгляд, и ректор, отмахнувшись, вернулся к чаю.

— Ладно. Напишем тогда «фон Безроднофф», — пробормотал замдекана.

— А пош-ш-шему тогда «фон»-с-с-с? Выс-с-сший род-с-с-с? — прошипела нагина. Улыбалась она весьма зловеще.

— Потому что мы что-то подозреваем, — замдекана кинул взгляд на ректора. — Но не говорим что.

— А может, тогда «фон Анонимус»? — предложил тот.

— Я уже записал, — отрезал Кристофер. — Так… Возраст?

— Шестнадцать, — отозвалась Василиса.

— Предыдущее место жительства?

— Болото.

— Какое?

— Корчаковское.

Замдекана снова поднял на нее вопросительный взгляд.

— Милочка, придумайте что-нибудь другое. На Корчаковских болотах ничего, кроме пиявок, жаб и одной чокнутой ведьмы, нет…

— А вот не надо так про мою маму! — перебила Василиса, раскручивая сковородку.

Замдекана подавился словами и быстро что-то записал в свитке.

— Заявление на стипендию писать будете?

— А то!

И так Василиса подписала еще три свитка — заявление на стипендию, согласие на распределение после учебы и заявление на заселение в общежитие. Потом Кристофер выдал ей маленькую тонкую книжечку, с обложки которой на девушку уставился ее собственный портрет. Жуткий, уродливый, черный… В общем, он Василисе понравился куда больше предыдущего, на объявлении.

— Завтра первый учебный день, так что вы очень вовремя. Сейчас отправляйтесь в общежитие, по карте найдете…

— Это где «Кошмар»? — уточнила Василиса, вспомнив иллюзию во дворе.

Замдекана тяжело вздохнул, поднял взгляд к потолку и ответил:

— Нет, где «Зайчик». Отдадите это завхозу, дальше он вам все объяснит.

Инструкция Василису не устроила.

— У меня будет своя комната?

Замдекана снова тяжело вздохнул.

— Поскольку вы одна девушка на курсе — да, своя. А вот с соседями наверняка не повезет… Увидите. Давайте, Вася, у нас у всех еще дела.

Василиса снова посмотрела на книжицу и пообещала:

— Если что, я еще вернусь.

— Не сомневаюсь, — отозвался замдекана, подталкивая ее к двери.

Но тут дверь распахнулась у девушки перед носом, и в кабинет ввалился тролль-привратник. Посмотрел на Василису, потом на ректора и взвыл:

— Это она меня обидела!

Толстячок ректор подскочил, чуть не пролив на себя чай.

— Кто тебя обидел, Рут? Кто посмел тронуть мою крохотулечку?!

— Она! — рявкнул тролль, насупившись.

— Лучше идите отсюда поскорее, — шепнул Василисе на ухо Кристофер. — Давайте, давайте!

Василиса послушалась, но даже на лестнице еще услышала громкое:

— Папа-а-а-а! Она убега-а-а-ает!

И тоненькое, но звонкое — ректора:

— Иди сюда, маленький мой. Где тебя ударили? Сейчас я подую, и все пройдет…

«Какие-то они тут чокнутые», — подумала Василиса. Потом сверилась с картой во дворе и отправилась покорять общежитие. Себя она, конечно, считала нормальной, но если «чокнутость» других не мешает ей жить — пусть чудят сколько угодно.

А пока Василису все устраивало.

* * *

Эрик проснулся как обычно — за пять минут до будильника. И первым, что увидел, был громадный гобелен, который Ипполит вчера, сияя, как солнышко, притащил в спальню и торжественно повесил над кроватью Эрика.

— Это что? — поинтересовался тогда Эрик, разглядывая гобелен. На нем в подробностях были изображены человеческие внутренности: сердце, почки, желудок…

— Видал, какая прелесть? — повернулся к нему Ипполит. — Еле урвал на распродаже! Я подумал: самое оно будет к нашим… э-э-э… занавескам.

Эрик покосился на занавески. Они были черными и совсем не сочетались с новым гобеленом.

— Но почему именно над моей кроватью? Тебе это нравится — в своем углу и вешай!

Иполлит со вздохом посмотрел на «свой угол». Он был весь заставлен стеллажами, завален книгами, свитками, шкатулками и склянками.

— Мне некуда…

Эрик собрался было возразить: ему было что сказать по поводу «мне некуда», но Ипполит, точно фокусник, извлек из-под плаща перевязанную синей лентой коробку.

— Тортик?

А Эрик был заядлым сладкоежкой и никогда не мог устоять перед тортиком… О чем теперь сильно жалел, потому что жуткий гобелен имел еще одну особенность, о которой Ипполит или не знал, или умолчал: в темноте он светился. Разноцветно. И сейчас, лежа на кровати, Эрик имел удовольствие оценить все особенности человеческой кровеносной системы. И пищеварительной. И выделительной…

А когда Эрик насладился видом человеческого организма и уже готовился к тому, что неизбежно придется вставать, раздался звонок будильника. И в унисон ему дикий визг.

Щит Эрик поставил мгновенно — он замерцал синим над кроватями, заглушил будильник, но с визгом ничего сделать не смог. Если только еще больше не усилил.

На своей кровати подскочил Ипполит.

— Холодильник! — заорал он едва ли не громче визга и, как был — в майке и трусах, бросился в соседнюю комнату. Эрик еле щит успел убрать.

Визг стих отнюдь не сразу — Эрик как раз успел, зевая, пройти в купальную, чертыхнуться на тазик с кровью, подписанный: «Вампирья! Ценно! Не трогать!» — и кое-как привести себя в порядок.

Потом из кухни раздалось:

— Эри-и-ик! У нас еще то-о-ортик оста-а-ался?

— Чуть-чуть, — отозвался Эрик, появляясь на пороге. И замер.

У закрытого холодильника лежал слуга — мальчишка лет четырнадцати. Рядом с ним дергалась отрубленная паучья лапа с руку длиной. Над всем этим склонялся Ипполит — то поглаживая лапу, то хлопая мальчишку по щеке. Ни мальчик, ни лапа не обращали на него никакого внимания.

— Дай, а? — увидев Эрика, попросил он.

— Зачем?

— Не хочу эликсир тратить. — Ипполит схватил блюдо с тортиком, открыл мальчишке рот и принялся запихивать в него марципановую розочку.

— Ты что делаешь?! — изумился Эрик. — Он же задохнется!

— Да не… Только в себя придет… Ты удивишься, как часто это работает…

Мальчишка действительно «пришел»: открыл глаза, дернулся, закашлялся. Непонимающе уставился на торт — и Ипполит отодвинул его, а Эрик поскорее убрал на стол и принялся кипятить воду.