На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретилБалашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражениязастенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старалсяободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении несуществовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, былохорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно,но потому, что он делал это.

Император был очень весел после своей верховой прогулки поВильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всехокнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеляего, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.

За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с нимне только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числесвоих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должныбыли радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве истал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашиваетлюбознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить,но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этойлюбознательностью.

— Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, чтоMoscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? —спрашивал он.

И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:

— К чему такая бездна церквей?

— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.

— Впрочем, большое количество монастырей и церквей естьвсегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкураза оценкой этого суждения.

Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнениемфранцузского императора.

— У каждой страны свои нравы, — сказал он.

— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказалНаполеон.

— Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашев, —кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.

Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражениефранцузов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, придворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедомНаполеона, и прошел незаметно.

По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов виднобыло, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекалаинтонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе неостроумна», — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ,что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, накакие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все времяобеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene aMoscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут вМоскву, ] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога наПолтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув отудовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов:«Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москвуи о своих петербургских воспоминаниях.

После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыредня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогиваякофе в севрской чашке, и указал на стул подле себя Балашеву.

Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа,которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собойи считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Емуказалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашевпосле его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему сприятной и слегка насмешливой улыбкой.

— Это та же комната, как мне говорили, в которой жилимператор Александр. Странно, не правда ли, генерал? — сказал он, очевидно, несомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику,так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.

Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонилголову.

— Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещалисьВинцингероде и Штейн, — с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжалНаполеон. — Чего я не могу понять, — сказал он, — это того, что императорАлександр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю.Он не подумал о том, что я могу сделать то же? — с вопросом обратился он кБалашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот следутреннего гнева, который еще был свеж в нем.

— И пусть он знает, что я это сделаю, — сказал Наполеон,вставая и отталкивая рукой свою чашку. — Я выгоню из Германии всех его родных,Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит дляних убежище в России!

Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желалбы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, чтоему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву некак к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему идолжен радоваться унижению своего бывшего господина.

— И зачем император Александр принял начальство надвойсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а некомандовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?

Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько разпо комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой такуверенно, быстро, просто, как будто он делал какое-нибудь не только важное, нои приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русскогогенерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.

— Avoir l`oreille tiree par l`Empereur [Быть выдранным заухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.

— Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan del`Empereur Alexandre? [Ну-у, что ж вы ничего не говорите, обожатель ипридворный императора Александра?] — сказал он, как будто смешно было быть вего присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем],кроме его, Наполеона.

— Готовы ли лошади для генерала? — прибавил он, слегканаклоняя голову в ответ на поклон Балашева.

— Дайте ему моих, ему далеко ехать…