за Бога, что не останавливается в заботах своих ни на миг, предлагая нам, детям своим, целый день на отдых.

Падре наскоро опрокинул «Грааль», как вечно спешащий, крякнул, вытер губы рукавом и пробурчал что-то типа «некогда».

Я восторженно крикнул «Браво!», уж очень мне понравился этот грешник. Иона поклонился, пошатнувшись, сделал неверный шаг к следующему стулу и тут же поднял глаза на меня; представленный образ — тяжелый подбородок, тонкие, упрямо сжатые губы, темные круги глазниц и беспощадный взгляд — не вызывал сомнений: передо мной стоял будущий убийца. Голос его прозвучал насмешливо-угрожающе:

— Тот, кого называют Вселюбящим и Всепрощающим, кто не пощадил Содома и Гоморру, кто сорок дней непрерывно изливал воду на головы несчастных людей от щедрот своих, Он, Всезнающий, говорит: «Не убий». Когда лезут в дом твой — не убий, когда режут семью твою — не убий, когда ставят нож к горлу твоему — не убий, а я говорю: «Дай мне столько сил, чтобы мог подставить щеку другую, получив по первой, и, возлюбив, простить обидчика, и если сила эта подвластна только высшим духам, то, пока я червь порочный, прости меня за смерть чужую».

За Бога, обладающего силой и милосердием, и нас, детей Его, хилых сознанием, но с камнем за пазухой.

Делая свой глоток, он смотрел на меня исподлобья, и мурашки, настоящие, щекочущие, пробежали по всему телу, эмоциональное попадание оказалось в яблочко, вот она, сила искусства.

Я поднялся со своего места и коротко, но с чувством стал хлопать его игре.

Иона устало покачал головой, по нему было видно: роль далась нелегко.

— Может, перерыв? — предложил я, но священник уже занял соседний стул, и через секунду на меня уставились слащавые, влажные глаза, а похотливый язык мелко подрагивал, высунувшись из пухлых, чувственных губ.

— Кому, как не Господу Богу, который есмь Любовь, подражать мне, человеку, раздаривая ее (любовь) ближнему, но если не извергается раскаленный пепел на головы несчастных, чтобы мог я прикрыть их телом своим, если не дал мне Создатель родиться среди алмазных копей, дабы мог я раздать нищим любовь свою в виде злата, то остается одно — любить женщину, а коли переполняют через край бурлящие во мне воды любви, то и не одну. Отчего же тогда Он, кто все это придумал и сотворил, называет сие прелюбодейством и осуждает мое жгучее желание дарить любовь ближним (в основном дамам), пусть и таким образом?

Монолог был произнесен с почти женскими интонациями, поелику походил на кривляние мужчины, склонного к примериванию на себя дамских платьев, и мне, ей-богу, стало противно, а актер, вытянув руку с чашей вперед, бутафорским голосом провозгласил:

— Я пью за Бога, любящего всех, но запрещающего нам любить всех, кроме Него.

После чего, театрально сделав несколько глотков, облизал губы и бросил в мою сторону томный (или пошлый) взгляд. Меня передернуло, хлопать я не стал. Правда, и изрядно набравшийся к этому моменту Иона в аплодисментах, похоже, не нуждался. Побывать в шкуре уже семи грешников священнику за столь короткий промежуток времени — что речному раку упасть в кипящую воду и тут же выскочить обратно, то ли жив, то ли мертв.

Очутившись за следующим стулом, падре поменял мутный взор на бегающий, выискивающий, что лежит плохо, при этом чаша с вином незаметно перекочевала к нему в карман (надо же, как вжился в роль), но, опомнившись, Иона вернул ее на стол. Голос, озвучивающий оправдание грехопадению, зазвучал вкрадчиво и негромко:

— Если все богатства Вселенной принадлежат мне (как одному из наследников Бога), обеднеет ли Отец мой Небесный, если отщипну от виноградной лозы ягоду малую, унесу с полосы прибрежной песчинку перламутровую, вкушу зернышко пшеничное на поле, краев коего глазу не узреть? А возьму, не спрося, что в кармане лежало у ближнего моего (у того, кто ближе стоял), так тем самым не сделаю ли ему милость, ибо Бог велел делиться, а не доходишь до истины сей сам — вот он я, не мудрец, но с руками ловкими и ногами проворными?

За Бога, который щедро раздает все, что имеет, но не всем, а нам, обделенным, тоже хочется этого.

После внушительного глотка падре снова засунул чашу за пазуху, но я громко захлопал, и он, благодарно улыбнувшись, пересел на другой стул, высоко подняв над головой свой «Грааль».

— Вот он, мой золотой кубок, наполненный эликсиром молодости, Живой Водой, — громко продекламировал Иона, да так уверенно, что я усомнился, соображает ли подвыпивший актер, что говорит, но, заприметив хитрую ухмылку на его физиономии, догадался — падре примерил на себя новую маску.

— Не всяк мудрец отличит правду ото лжи, а те из них, кому Бог и вправду дал разум, советуют смотреть на вещи с двух сторон. Откуда же мне, простому смертному, разобрать — истину я глаголю или лгу, говорю, что думаю, а на самом деле все может оказаться наоборот — и то, что видится черным, оборотится белым, ибо мы тут, на земле, а с Небес видится иначе. Запрещать говорить неправду тому, кто не знает, что правда, не издевательство ли? Да отнимется у меня прямо сейчас язык, если я сказал не то, что думал и держал за истину.

Я поднимаю чашу за нашего Господа Бога, который Сам есть Истина, знает Себя, знает Истину, и держит ее, Истину, при Себе.

Он осушил свой сосуд и посмотрел на дно:

— Есть еще пара капель, согрешить последний раз, но добраться до истины.

Я не удержался, крикнул «Браво, брависсимо!» и обнял Иону через стол, расчувствовавшись от прекрасной игры этого человека.

Освободившись от моих объятий, Священник, секунду назад казавшийся счастливым от поклонения публики, приобрел оттенок враждебности и подозрительности на лице, а голос его, севший уже изрядно, недовольно прохрипел:

— Не желание ли иметь что-либо есть движитель развития человека и его души, в частности, через обретение определенного опыта? А где проще всего узреть предметы вожделения, как не у ближайшего своего соседа? Быть может, зло — не сама зависть, а лишь те пути, что ею возбуждены и привели завистника не к трудам, а ко греху? Стоит ли в каждом заглядывающемся на жену чужую или подсчитывающем количество голов в стаде соседа видеть грешника?

Поднимаю чашу за Господа Бога, что наполнил мир разными предметами, но не поделил их меж детей своих поровну.

Иона запрокинул голову, стряхивая в глотку последние капли своего «эликсира», и вдруг резко уронил ее на грудь, нервно вздохнул и рухнул всем телом мимо стола на каменные