Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что девушку, быть может, обидело то, что Боаз, принимая такое решение, с ней не посоветовался. Все решил сам и объявил ей вместе со всеми остальными.

«Такие, как мы, — это кто?» — осведомился Боаз.

«Люди, у которых есть другие возможности. Которые поступают в университеты Лиги Плюща. Кто верит в мир и дипломатию… а не в грубую силу».

«Нет, Боаз, — вступила в разговор мама. — Нет, милый. Ты мыслишь неправильно. Нет».

Это последнее мамино «нет» прозвучало слабенько. Она словно бы поняла, что уже проиграла.

Абба и Дов в тот вечер говорили мало. Было совершенно ясно, какова их точка зрения. Участие в войне без ясной цели, притом что это не было платой за гражданство в стране, которую мы все считали родиной, — нет, такой выбор ни отец, ни дед сами не сделали бы. И они сказали об этом позже — каждый по-своему.

Но спорить с Боазом так, как спорили мама и Кристина, они не стали, и я не знаю, простила ли мама аббу за это.

Боаз начал распаляться:

«Между прочим, это было нелегкое решение, но оно верное, и было бы приятно знать, что моя семья меня поддерживает. — Боаз скосил глаза на Кристину: — И моя девушка».

«Но Боаз… Почему? — спросила Кристина. — Зачем нужно отказываться от всего, к чему ты стремился?»

«Потому что я могу. Потому что я сумею. Потому что это у меня хорошо получится. Не пойду я — пойдет еще кто-то. И я ни от чего не отказываюсь. Просто делаю то, что правильно».

Я-то думал, брат уедет в университет. Будет готовиться к отъезду. Я гадал, что это будет означать для меня. Когда тебе четырнадцать, точно так же, как когда тебе десять, или пять, или два, ты чаще думаешь о мире в том смысле, что все происходящее значит для тебя. Но я-то думал, что Боаз уедет в Бостон. Или в Нью-Йорк. А может быть, в такую даль, как Южная Калифорния.

А в не в какую-нибудь далекую пустынную страну, где его запросто могли убить.

Так много было всего, чего я просто не мог понять.

Что могло заставить такого человека, как Боаз, послать так много куда подальше? Ведь у него было все на свете, и не самым худшим из всего этого была девушка, ради которой я бы на преступление пошел, лишь бы она хоть одним глазком на меня взглянула.

А в тот вечер я почти не сомневался: брат готов от нее отказаться. Но Кристина, хотя и психанула здорово, осталась с ним, и школу они закончили как парочка — просто идеальная парочка. Все, что случилось потом, — как и большая часть того, что произошло между ними, — осталось для меня загадкой.

Меня никто не спросил, что я думаю про все это, а я все-таки сказал. У меня как раз начал ломаться голос, и, прежде чем что-то сказать, я всегда прочищал горло, чтобы случайно не дать «петуха».

«Не делай этого», — попросил я брата.

Да нет, не было у меня никакого особого мнения насчет войны. Я даже толком не соображал, во что может вляпаться Боаз, поступив на военную службу. Просто я никак не мог представить себе ни такое громадное расстояние, ни такие колоссальные перемены, но почувствовал, что перемены начинаются прямо тогда, прямо у нас дома. В тот вечер.

— С ним все нормально? — спрашивает у меня Кристина.

— Не уверен.

— Я спрашиваю, потому что не знаю, читаешь ли ты газеты. Там печатают всякие истории про то, как ребята возвращаются с войны домой с почетом. Про наши успехи в боях. Мы так рады, что наши близкие вернулись с войны — кто без руки, кто без ноги, — но понятия не имеем про то, как с ними обращаться теперь.

— Да нет, он в порядке. В смысле, у него ни царапинки. Кристина явно рада. Но все же говорит:

— Бывают другие раны, Леви.

Она сжимает мою руку и встает. Целует меня в макушку.

— Если решишь, что стоит об этом сказать, передай, пожалуйста, брату, что я заходила, — просит девушка и отворачивается.

— Кристина.

— Да?

Я понимаю одно: мне не хочется, чтобы она ушла навсегда.

— Не отказывайся, ладно?

— Никогда не откажусь.

* * *

Боаз ее уже бросал. Как-то раз на целое лето, после юниорского года в средней школе. Он уехал в Израиль, чтобы пожить в кибуце, где вырос абба. А я уехал в загородный лагерь. Боаз — в Израиль, я — в лагерь. Оба мы уехали, потому что так велел абба, но я-то оставил дома только Перл и Цима. Ну да, мне было невесело с ними расставаться, но нельзя же сравнивать Перл и Цима с Кристиной.

Боаз в Израиль ехать не хотел. Кристина не хотела, чтобы он уезжал, но черта с два абба бы отказался от задуманного.

«Ты должен узнать другую жизнь», — рявкнул он.

Когда я был маленький, акцент аббы меня убивал. Детишки вокруг меня с трудом понимали, что он говорил. Они смотрели на него озадаченно, склонив голову к плечу и наморщив нос. А иногда смеялись над моим отцом. Прямо при мне смеялись.

Но стыдился я на самом деле не только акцента аббы. Стыдился я того, как он говорил про то и это — так, будто внутри у него все жесткое, короткое и острое. Он не дружил с прилагательными. Если я говорил с аббой — не важно, о чем именно, — мне всегда казалось, что он меня в чем-то обвиняет.

Абба во многом стал американцем. Он женился на американке, с которой познакомился как-то раз летом, когда она приехала в Израиль с университетскими друзьями. Они вместе отправились в Бостон. Поженились. Воспитали сыновей-американцев.

Он свыкся с тем, что в Америке многое достается легко и просто. И все-таки всякий раз, открывая рот, мой отец превращался в иностранца.

Боаз заспорил:

— Но, абба, ты же уехал из кибуца. Ты больше не захотел там жить. Почему же ты меня заставляешь туда ехать?

— Потому, — сказал абба, делая ударение на каждом слове — так, будто Боаз иначе не понял бы смысла его слов. — Что. Ты. Должен. Узнать. Другую. Жизнь.

Они пререкались примерно с неделю.

В Израиле мы побывали дважды, в сумасшедшую летнюю жару. Совершили обязательные походы к Куполу Скалы и Стене Плача. Забрались на вершину Масады, поплавали в Мертвом море. Но большую часть времени мы провели в тесной