— Это ничего не значит, — перебил его Сесил, недовольный тем, что помешали его разговору с ректором. — Просто бредни суеверных людей.

Явное нежелание Сесила говорить на животрепещущую тему только подлило масла в огонь.

— А о каких пророчествах идет речь? — спросил один из членов совета.

— Ими занимался человек, живший сто лет назад, — пояснил Сайдсмит. — Его обычно называют Региомонтан-Царегорец, хотя настоящее его имя, кажется, Мюллер, Иоанн Мюллер из Кенигсберга.

— Мюллер? Математик, составлявший для Колумба расчеты и навигационные таблицы? — подал голос Адам Бальдерстон, пьяница и один из худших врагов Грэшема в колледже.

Грэшем снова наблюдал своеобразную силу чар колледжа, объединявшего не просто очень разных людей, но соперников и врагов. Теперь члены совета колледжа сгрудились за столом вокруг Сайдсмита, объединенные общим интересом. Многие студенты, и бедные и богатые, встали из-за своих столов и подобрались поближе к компании старших, занятых беседой. Наступило временное перемирие для тех, кто еще вчера готов был убить друг друга.

У Грэшема потеплело на сердце. При всех раздорах, вражде, тщете, присущих колледжу, он переживал и те моменты гармонии, благодаря которым Грэшем только здесь чувствовал себя как дома и не жалел денег (не обращая внимания на ропот завистников), стремясь возродить дорогое его сердцу заведение. «Мы сами себе не хозяева, — подумал он. — В лучшем случае — просто квартиранты. Но иногда мы можем сотворить то, что останется в будущем и переживет наше суматошное, суетливое бытие». Генри, привыкший жить в чисто мужской компании, был еще слишком молод, чтобы понять — ради этого же люди заводят детей.

— Да, но пророчества можно найти и у других, — заметил Сайдсмит.

— В их основе лежат в такой же мере математические принципы, как и библейские, — вставил Бальдерстон. Сейчас его можно было бы назвать вдохновенным, и недаром он умел привлекать студентов, когда только начинал преподавать в колледже. Кто бы мог подумать, что некое темное пророчество его так взволнует! Не раз и не два Грэшем убеждался: ни об одном человеке нельзя знать всего.

— Мюллер, Меланхтон, Штофлер, Постель, — продолжал Бальдерстон, — учили: вся человеческая история состоит из серии циклов.

— А есть в этих циклах что-нибудь библейское? — спросил декан.

— Только частично, — ответил Бальдерстон. — Их аутентичность поверяется писанием, выдержками из книг Откровения, Даниила и Исайи, но их структура нумерологическая, основанная на перестановке чисел десять и семь.

По кружку собеседников прошелестел испуганный шепот.

Нумерологию здесь признавали важной отраслью знания, но в то же время считали чем-то сродни колдовству.

— Но какое все это имеет значение? — спросил ректор, которого интересовал разговор, но беспокоило недовольство Сесила.

Сайдсмит и Бальдерстон переглянулись и пожали плечами.

— Пророчество Региомонтана основано на вере, будто предпоследний цикл человеческой истории закончился а 1518 году, когда Лютер бросил вызов папе, — пояснил Сайдсмит.

Снова раздался ропот. Кембридж был насквозь пуританским, а пуританизм стал возможен как раз благодаря выступлению Лютера. Однако Грэшем знал: здесь были и такие, кто тайно посещал мессы, также тайно отправляемые священниками, которых могли бы стереть в порошок, если бы это открылось.

— Значит, весь мир погибнет в нынешнем году?

— Нет, в следующем, — ответил Сайдсмит. — По одной из версий последний цикл состоит из семи десятилетий (десять, умноженное на семь).

— Срок Вавилонского пленения? — спросил кто-то из студентов.

— Да. Говорят, в 1588 году будет сломана Седьмая Печать.

Наступило молчание. Стало слышно, как на кухне кто-то позвал слугу.

— Говорят еще, в этом году будет ниспровергнут Антихрист и начнется Страшный суд.

На мгновение в зале, казалось, потемнело. Может быть, туча закрыла солнце?

— А как звучит пророчество? — спросил еще один молодой голос.

Сайдсмит начал читать по-латыни, и звучные слова разносились по всему залу.

Члены совета мысленно мгновенно переводили с латыни на английский, но на лицах многих студентов Грэшем заметил замешательство. Он вмешался, прежде чем они успели обнаружить свое невежество, прочитав стихи в английском переводе:

На сей раз воцарилось более продолжительное молчание.

— Ерунда! — заявил самый нервный из членов совета. — Суеверная ерунда, произведенная теми, у кого голова и зад поменялись местами. Нам нет смысла воевать с Испанией, если наши солдаты и моряки отправятся на войну с мыслью, что они обречены, как и весь мир.

— Что вы, сэр — возразил Толстяк Том, считавший себя потомком Цезаря и таким же великим стратегом, как и его мнимый предок, хотя войска он видел только со стороны. — Нам не стоит вовлекать задние места в дискуссию. Я лично всегда стараюсь не смешивать одно с другим.

Студенты рассмеялись, как и рассчитывал Том. Он называл всех «мой дорогой» и обладал высоким и тонким голосом. Однажды какой-то нахальный студент обозвал его содомитом. Ответ Тома потом передавался в Кембридже из уст в уста.

— Молодой человек, — сказал он, — несколько лет назад мне пришлось выбирать: получать ли мне удовольствие от еды и питья или от половой жизни. Я выбрал первое, и потому пришлось исключить второе: теперь на кровати умещаюсь только я один. Поэтому если я и мог бы быть содомитом, то лишь в теории. Поскольку вы показали полную неспособность воспринимать любые теории, я полагаю, с такими обвинениями следовало бы выступить человеку, у которого ум находится выше задницы.

Сейчас Том говорил так, будто обращался ко всему собранию. Но все понимали — он обращается только к человеку, чей отец являлся одним из правителей страны.

— Если кто-то чего-то боится так, это только оттого, что люди видят то, чего не видит правительство.

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — тихо спросил Сесил. Он не делал вид, будто не понял, к кому обращался Том, но отвечал подчеркнуто вежливо, стремясь показать, что замечание Тома его не оскорбило.

— У нас в государстве начинается смятение, сэр, — ответил Том также вежливо. — Известно, что Испания собирает флот, а в Нидерландах, докуда по морю рукой подать, стоит враждебная нам огромная армия под началом герцога Пармского, самого могущественного полководца в Европе.