Анна Мария Люсиль Риа де Сантана ожидала поднятия на борт корабля с непроницаемым видом. Она приняла решение, а проявление эмоций означало слабость, разрушительную для брони, защищавшей ее душу. Пусть жирный купец разделит с ней ложе. Она будет недвижной и холодной, как статуя. А ее ненависть к мужу будет подпитывать ее ненависть к Испании, где и произошло, по ее мнению, настоящее предательство. Несколько поколений ее предков жили здесь и принадлежали к правящему классу, и вот теперь эта страна не колеблясь вышвырнула их, наказав испанца-отца за его женитьбу на англичанке.

Когда они начали подниматься по высокому трапу, мать Анны споткнулась и упала ей на руки. Обе женщины чуть не свалились.

Анна взглянула на мать. Ее она в последние недели тоже пыталась ненавидеть. Анна отметила про себя: на лице матери появились новые морщины, оно стало более бледным, приобретя какой-то нездоровый оттенок.

— Хорошо ли тебе? — спросила она просто из чувства долга. — Не дать ли тебе напоиться?

Английский был для Анны вторым языком, и иногда она говорила с ошибками.

Мать, ничего не ответив, просто кивнула. Ей было не до оговорок дочери.

Настроение у Анны еще ухудшилось, когда они поднялись на борт корабля, призванного стать их домом на несколько недель. Она почувствовала странный смешанный запах дерева, смолы, пота, к которому добавлялся не гармонировавший со всем этим аромат пряностей. Расставание с землей казалось Анне символичным. Кончатся ли когда-нибудь их скитания? Ответа она не знала.

— Чувствуешь ли ты себя достаточно сильной, чтобы меня поддерживать? — спросила мать.

— Я? Еще бы! У меня миллион энергии.

Неловкое выражение дочери заставило мать невольно улыбнуться. Анна покраснела. Она не хотела показывать свою слабость никому, даже родной матери. «Тебе очень скоро потребуется твой „миллион энергии“, моя дорогая девочка, — подумала та. — И хотела бы я, чтобы ты могла поделиться ею со мной, чтобы вести бой, который я проигрываю».

* * *

Прежде всего его поразили мачты, упиравшиеся в небеса, словно гигантские причудливые деревья. В плимутском порту парил хаос, чьим центром стало судно «Елизавета Бонавентура». Сотни грузчиков наваливали как попало на тележки бочки с сухарями, пивом и порохом, а затем вкатывали их на корабль и так же, как придется, сваливали на палубе. Бочки катались по палубе, распугивая людей и налетая на мачты. В результате общего беспорядка поддон с уложенными на нем пушечными ядрами, упакованный в большую сетку, скользя по палубе, запутался в толстых канатах, создав угрозу для главной мачты. Множество суденышек, подобно жучкам, скользили по волнам, доставляя грузы на другие большие корабли, стоявшие на рейде. Как и во всех больших портах, здесь воняло гнилой рыбой, солью, водорослями, канатами, смолой и парусиной.

— Проклятые трусливые ублюдки! — прорычал сэр Фрэнсис Дрейк. Его сильный голос, казалось, с легкостью перекрывал портовый шум.

— О чем думают эти подонки, дезертируя из своей страны в час испытаний? Испанские холуи!

Дрейк, невысокий, коренастый, рыжебородый, краснощекий, одевался как аристократ. Роскошные кружева украшали его костюм из лучшего темно-зеленого шелка, а на башмаках красовались значительных размеров золотые пряжки. И напротив, плащ секретаря Дрейка, худого, невзрачного, бледного и изможденного человека, выглядел так, будто его сшили из старого, давно отслужившего свой век черного паруса. При всем том секретарь старался вести себя с достоинством, держал в руке грифельную доску и кусок мела, словно старый учитель.

— Моряки бегут, — заговорил секретарь тоном сельского проповедника, что было несколько неожиданно в данной ситуации, — так как они полагали, будто их пошлют грабить испанские корабли, полные сокровищ. А теперь до них дошло — их посылают напасть на порты в самой Испании. А это гораздо более опасно и менее выгодно. Это…

— В задницу и их, и их резоны, и вас заодно! — заорал Дрейк. Теперь его красное лицо стало багровым. Казалось, он вот-вот взорвется. — В задницу всех трусов!

Секретарь молча выслушал тираду своего хозяина. Он стоял, подняв глаза к небу. Молился он или просто думал о чем-то своем, так и осталось неизвестным.

Для Генри Грэшема этот день оказался нелегким. Да и вся неделя тоже. Его мучили сомнения, не следует ли, пока не поздно, отказаться от предложенной ему миссии. Почему он должен рисковать жизнью только ради того, чтобы сообщить Уолсингему, как обстоят дела с качеством бочек в Кадисе? К тому же погода выдалась мерзкая. Когда они покинули Лондон, начался ливень, и он промок до нитки. Плащ Грэшема, набухшим от воды, стал, кажется, втрое тяжелее и вонял мокрой шерстью. Он весь продрог, но все же не временные неприятности досаждали ему больше всего. Грэшем ничего не смыслил в мореходстве. Он ненавидел собственное невежество и понимал: его отлаженной системе самоконтроля может прийти конец, а ведь именно в ней заключалась его сила. Он чувствовал тоску и страшную головную боль, как будто находился не на пути в Лиссабон, а на пути унижения, страданий и, возможно, бесславной гибели в волнах Атлантики.

К тому же Генри Грэшем, одержимый страстью к чистоте, ненавидел грязь, связанную с морским ремеслом. Он любил мыться и носить нарядную шелковую и бархатную одежду. А здесь мыло было бессильно помочь: морская вода, в которой он мылся, всегда оставляла на теле соль и приносила с собой неприятный запах, как казалось Грэшему, всегда связанный с морем. К резкому запаху соленой воды примешивался странный, непонятно откуда исходящий запах гнили. Даже Маниона оставили его обычные живость и энергия, и он сам с момента, когда покинул столицу, пребывал мрачном настроении. Не раз прежде Грэшем с нетерпение: ждал, когда его слуга закроет рот, теперь же стал мечтать том, чтобы Манион заговорил снова. Наконец, если этот вот производящий впечатление помешанного крикун действительно сэр Фрэнсис Дрейк, то для Грэшема сейчас не время ему представляться.

Но Дрейк опередил Грэшема. Он сам заметил молодого человека и его слугу, находившихся на пристани.

— Вам незачем называть ваше никчемное имя. Мне оно известно, — изрек Дрейк, всегда остававшийся грубияном. Грэшем с трудом удержался от желания взяться за шпагу. — По условиям этого путешествия, я обязан взять вас на борт. Но в остальном на мое внимание можете не рассчитывать.

Грэшем молча поклонился. Что ему еще оставалось делать? Дрейк явно не любил шпионов.

— Мы когда-нибудь закончим грузиться?! — снова заорал Дрейк. — Мы когда-нибудь выйдем в море?! Когда кончится весь этот хаос?!

— Если вы не перестанете каждую минуту отвлекать меня вопросами, на которые я не могу ответить, то мои слабые усилия проследить за тем, что за грузы попадают на борт «Елизаветы Бонавентуры», так ни к чему путному и не приведут, — ответил секретарь, положив свою грифельную доску на ближайшую бочку. Здесь он был, пожалуй, единственным человеком, не боявшимся Дрейка. Бочку тут же подхватили два дюжих матроса, и секретарь едва успел снова завладеть доской. — Откровенно говоря, сэр Фрэнсис, — продолжал он, — я даже не знаю точно, погрузили сейчас двадцать тонн пороха или двадцать тонн сушеного гороха.