Ник тихонько постучал в дверь, ведущую в комнаты Джона.Вместо ответа дверь мгновенно распахнулась, и Ник увидел сияющую мордашкусвоего единственного сына. Он подхватил его на руки и счастливо улыбнулся,услышав звонкий смех Джонни.

— Ты меня раздавишь, папа! — На самом деле все этоему ужасно нравилось.

— Как дела, дружок? — Он поставил сына на ноги,Джон смотрел на отца снизу вверх и улыбался.

— Нормально. А какая у меня новая бита, просто класс!

— Здорово. Еще ни одного окна не разбил?

— Конечно нет.

Сын недовольно дернулся, когда Ник взъерошил его иссиня-черныеволосы. В Джоне интересно смешались черты Хиллари и Ника: ее молочно-белаякожа, ее волосы и зеленые глаза Ника. Они с Хиллари были не похожи друг надруга, как только могут быть не похожи два человека. Хиллари — темноволосая,маленькая, изящная, Ник — большой, сильный, светловолосый. В мальчике же, каквсе говорили, соединились лучшие черты того и другого.

— Можно я возьму биту с собой на корабль?

— Не уверен, молодой человек. Только в том случае, еслиты пообещаешь не доставать ее из чемодана.

— Но мне обязательно нужно ее взять, папа! Во Францииже нет бейсбольных бит.

— Наверное, — согласился Ник.

Они ехали во Францию на год, возможно, на полгода, если делапойдут неважно. За последнее время Ник заключил там так много контрактов, чторешил сам руководить работой своей парижской конторы, а в Нью-Йорке оставитьближайшего помощника. И разумеется, он брал с собой Хиллари и Джона. Он идумать не хотел, чтоб жить там так долго без них, а ехать было необходимо.Сначала Хиллари каждый день причитала, стонала и жаловалась, но последний месяцона как будто смирилась, а Джон считал, что все это даже интересно. Он станетучиться в американской школе на Елисейских полях. Ник уже снял очень милый домна авеню Фош. Он принадлежал одному французскому графу, который год назад, вовремя паники перед Мюнхенским соглашением, вместе с женой уехал в Швейцарию, атеперь счастливо жил в Лозанне и не спешил возвращаться. Это было очень кстатидля Ника, Хиллари и мальчика.

— Поужинаешь со мной, папа? Гувернантка как раз звалаДжона ужинать, и он с надеждой поднял глаза на Ника.

— Думаю, мне надо подняться к маме.

— Ну, ладно.

— Я приду, когда ты поешь, и мы немного поболтаем.Идет?

— Хорошо. — Джон снова улыбнулся отцу и вышел сгувернанткой, а Ник на минуту задержался в комнате, глядя на свой старыйписьменный стол. Этот стол отец подарил Нику, когда ему было двенадцать лет,перед тем, как его отправили в частную школу. Он с отвращением вспоминалпроведенные там годы — ему постоянно казалось, что его просто выгнали из дома.Ник решил ни за что не отправлять сына в закрытую школу. Пусть Джон никогда неузнает этого ужаса.

Ник закрыл за собой дверь и по длинному бежевому коридорувернулся в большую гостиную, где стоял рояль; оттуда устланная ковром лестницавела наверх, в комнаты Ника и Хиллари.

Дойдя до площадки, он заметил, что дверь в комнату Хиллариприоткрыта, и тут же услышал ее пронзительный голос. Она кричала на горничную,которая выбежала из туалетной комнаты с охапкой меховых пальто и жакетов вруках.

— Не эти, черт бы тебя побрал! О Господи…

Он видел только спину жены, ее блестящие, как шелк, черныеволосы, спадающие на белый атласный халат, но уже по тому, как она стоит,понял, что Хиллари не в духе.

— Идиотка, я же тебе сказала — соболь, норковое пальтои черно-бурую лису… — Она повернулась и увидела Ника, их глаза встретились.Последовала пауза.

Он не раз просил жену не кричать на прислугу, но онапоступала так всю жизнь, и ей трудно было изменить привычки. Хиллариисполнилось всего двадцать восемь, но она уже была до кончиков ногтей светскойдамой с тщательно причесанными волосами, ухоженным лицом и длинными красныминогтями. Даже в халате она выглядела шикарно.

— Привет, Ник. — И глаза и слова были холодными;она подставила мужу щеку для поцелуя и снова повернулась к горничной. На этотраз она не повышала голос, но тон оставался столь же резким. — Будьтелюбезны вернуться и принести мне то, что я просила.

— Слишком уж ты сурова с бедняжкой, — сказал Ник смягким укором.

Хиллари слышала это тысячи раз, и ей было совершеннонаплевать. Он со всеми добрый, кроме нее. Он разбил ей жизнь, но получил то,что заслужил. Ник Бернхам всегда добивается своего, но только не с ней. «Невыйдет!» — говорила она себе снова и снова. Хватит одного раза. Все эти девятьлет она заставляла его расплачиваться за то, что случилось тогда. Ведь если быне Ник, жила бы она сейчас в Бостоне возможно, даже вышла бы замуж за тогоиспанского графа, что был от нее без ума, когда она начала выезжать в свет.Графиня… Как звучит! Графиня…

— Ты, наверное, устала, Хил. — Ник ласковопогладил ее по голове и заглянул в глаза, но не нашел там ответного тепла.

— Конечно. Кто, как ты думаешь, укладывает вещи?

«Служанки», — едва не ответил он, но вовремя прикусилязык. Она ведь наверняка считает, что все делает сама.

— Боже, я уже упаковала твои вещи, одежду Джона, потомстоловое белье, простыни, одеяла, тарелки… — Ее голос становился все громче ипронзительнее. Ник отошел и опустился в кресло в стиле Людовика XV.

— Ты же знаешь, я могу уложить свои вещи сам. И я ужеговорил тебе, что в Париже есть все необходимое. Совсем не нужно тащить туданаши простыни и тарелки.

— Не будь ослом. Один Бог знает, кто там спал в этихпостелях.

Он едва не сказал, что те, кто там спал, ничуть не хуже тех,с кем спит она, но решил проявить благоразумие. Он молча наблюдал, как сновавошла маленькая горничная, притащив на этот раз то, что требовалось: двесобольи шубы, одну норковую и жакет из черно-бурой лисы, который Хиллариполучила в подарок на Рождество Бог знает от кого. Известно только, что не отнего. Соболь и норка — это его подарки, а вот происхождение лисы — загадка.Хотя он предполагал, что это подарок одного сукина сына по имени РайанХэллоуэй.

— На что это ты уставился? — Он не мог отвестиглаз от этой проклятой лисы. Они уже много раз ссорились из-за нее, но сейчасон не собирался снова поднимать этот вопрос. — Не заводись. И потом, тыпрекрасно знаешь, что я могу и остаться. Что я забыла в этом Париже?

«О Боже, — подумал он, — только не это». День итак был тяжелым, такая жара. Вовсе не хотелось сегодня ссориться.

— Не стоит начинать все сначала.

— Нет, стоит. Мы прекрасно можем остаться.

— Нет, не можем. Я должен руководить работой парижскойконторы, у меня там важные контракты, и тебе это отлично известно. И потом якак-то не предполагал, что Париж — такое неприятное место. Насколько я знаю,тебе там всегда нравилось.