чтобы развеселить людей. Или поддержать кого-то. Как-то пришел на съемку и увидел совершенно пьяного человека, над которым все ерничали, издевались. Присел рядом, обнял его и говорит задушевно: „А я позавчера нажрался, с другом. Потом думаю: какое, блин, число? Открываю бутылку пива, смотрю на крышку и понимаю — уже второе“. Все валялись. Себя не пожалел, сочинив про „нажрался“, но тот мужик оказался не одинок и даже оправдан в глазах остальных».

Мария Буркова:

«Ходили слухи, что отец поддатым гуляет по набережной. А у него от многолетнего курения — уже в Москву приехал с „прокуренными“ зубами — были плохие сосуды, отчего появилась перемежающаяся хромота: когда шел, его могло немного заносить в сторону.

Как он мог „пить“, если работал на износ? Во взрослой жизни отдыхал толком, наверное, один раз: когда хороший знакомый предоставил в наше распоряжение свой деревенский дом на хуторе. Но и там отец все сидел в четырех стенах над своими записями, я терлась возле него, и мама не выдержала: „Подышали бы воздухом“. Мы нашли где-то ракетки для бадминтона, я выскочила во двор, и отец, оторвавшись от своих тетрадок, чтобы развлечь меня, тоже вышел, ссутуленный, в домашних тапочках. Стали играть. Папа бегал по некошеной траве, тапки спадали, воланчик улетал. В конце концов отец чуть не упал, отбросил, смеясь, ракетку в сторону и ушел, а я валялась в траве и ржала, как сумасшедшая.

В свободное время папа делал записи в тетрадках, блокнотах, на листочках — о своей жизни, искусстве, политике, излагал художественные замыслы, планы на будущее… Иногда исписывал по три шариковых ручки в день. Мог подолгу сидеть с отсутствующим видом в своем крутящемся кресле и думать или разговаривать с самим собой. Задумчивое состояние хозяина чувствовала наша собака — мальтийская болонка Джина: она подходила к отцу, тихо садилась рядом и начинала подставлять, чтобы почесал, то один бок, то другой. Я из соседней комнаты слышала, как папа возмущался: „Что же это такое? Полчаса эту дуру чешу!“ Так, пока он сидел, запустив руку в шерсть Джины, у него рождались те мысли и чувства, из которых потом получилась книга».

Бурков, сутулый очкарик, строчил «пером» по бумаге, как завороженный, или погружался в себя, или «глотал» книгу за книгой. А легенды о нем, минуя реальность, работали на образ «простого человека», в доску своего. Когда актер стал популярен и начались творческие выступления, понял, что зрители отождествляют его с героями, сыгранными им в кино. На встречу шли с одним человеком: «Ну, расскажи, как ты никогда не пьянеешь!» — кричали из зала, намекая на «Иронию судьбы» Эльдара Рязанова. И вдруг перед ними раскрывался совсем другой Бурков, тонкий и образованный, и люди, по воспоминаниям очевидцев, расходились удивленные, «с преображенными лицами».

Татьяна Ухарова:

«У Жоры было свое понятие народа, возвышенное, он много о нем думал. Тут была его болевая точка. Но как только возникала масса, стая, „все равны“, — отстранялся. Однажды такое единение с „народом“ едва не закончилось для него трагически. Мы везде ездили вместе: во-первых, муж мой совершенно не был приспособлен к быту, и рынками-кастрюльками-кипятильниками занималась я. Во-вторых, нам банально не хотелось расставаться. А тут он отправился с театром на гастроли в Барнаул, отправился без меня. Жора тогда совсем не пил, а какие-то местные накрыли стол, принялись уговаривать: „Поддержи компанию, ты разве не русский мужик?“, почти вливали в него водку. Потом была барокамера, в Москву он вернулся еле живой и сказал мне: „Ужас! Никогда больше не хочу соприкоснуться с таким“.

Жора был раним, но не любил нагружать людей, поэтому плакаться не умел. Вот приходил домой, и я видела: что-то стряслось. В такие минуты он был в страшном состоянии. Перед ним будто пелена опускалась. Единственное, что способен был сделать в такой момент, — пойти в магазин, купить бутылку водки, налить и выпить. И его отпускало. Тогда мог заплакать, как ребенок, и начинал рассказывать мне, что произошло. Он ведь жил своей профессией, ни в чем, кроме нее, не понимал, все время вынашивал какие-то планы — то спектакль поставить, то студию создать, искал единомышленников, ждал главные роли… И если упирался в стену непонимания… Вот здесь и начиналось его „пьянство“, но здесь и заканчивалось».

«По-другому не поверят»

Татьяна Ухарова:

«Несмотря на то, что Жора много играл, по две главные роли в сезон, с театрами у него не прекращалась чехарда. Из родного он ушел в „Современник“, но проработал там всего сезон: причина — в спаянности коллектива, который оказался закрыт для Жоры, несмотря на то, что он дружил с Олегом Ефремовым. Вернулся в Театр им. Станиславского, там его не ждали и фактически посадили в оркестровую яму, где уже обитали другие хорошие актеры. Всегда общительный, оптимист, он перестал выходить из дому, я испугалась: все, не выскочит из депрессии. Уговорила его лечь в больницу, подлечился.

С кино тоже было сложно. Хотя первая же роль принесла славу. Это был фильм Михаила Богина „Зося“. Жора играл там смешного лысого солдата, губастого, который ел пельмени. Возник в нашем кинематографе такой чудаковатый персонаж, о Буркове сразу заговорили, стали предлагать сниматься. Но пошли почти сплошь персонажи второго плана, а то и вообще не утверждали на роли, для которых он просто был создан. Например, Максима Горького. Когда сделали грим, оказалось — одно лицо и та же мимика, но Жорину кандидатуру завернули».

И все-таки кинематограф его «подцепил». Появился у Буркова, что не всякому актеру дается, свой герой — человек умный, добрый и несчастный. Еще более чудаковатый, чем солдат с пельменями, особенно в представлении обывателя, в чью сторону стрела и запускалась. Началось все с «Зигзага удачи» Рязанова, который позвал Буркова на роль Пети, ретушера в городской фотографии, пьющего художника. Этот Петя с собачьей тоской во взгляде, который идет против всех за каждого, так полюбился режиссеру, что и в фильме «Гараж» возник вновь. Теперь уже в образе Фетисова, ушедшего в город крестьянина, который «за машину родину продал», — сутулого, в растянутом свитере и стоптанных ботинках, с горящими праведным гневом добрыми глазами.

Татьяна Ухарова:

«Почему Жора был так убедителен в своих ролях? Он хорошо знал жизнь, не столько из опыта, сколько от рождения, что ли. Чувствовал ее. В спектакле „Иван и Мадонна“ играл старого солдата, который уже в мирное время едет получать награду и вспоминает