Вернувшись в звериную нору, Дарк не бросился сразу вскрывать бочонки, а какое-то время расхаживал по убежищу взад-вперед, не столько размышляя над дальнейшими действиями, сколько уповая на чудо. Ему почему-то казалось, что Румбиро Альто и Сыны Великого Горна не могли, просто не имели права погибнуть. Он надеялся… он искренне надеялся, что вот-вот в опустевшем логове вновь возникнет магическое свечение, из которого гордо выйдут старый друг и еще хотя бы парочка-тройка израненных, но все же способных воевать гномов. В этом случае проклятые узилища-бочонки можно было бы вообще не вскрывать и по завершении опасного похода так и доставить в них агентов разведки пред светлые очи фон Кервица; изрядно пьяных, ничего не знающих и не помнящих, но зато живых и здоровых. Аламез был даже готов часть пути пронести один из бочонков на собственных плечах, лишь бы не будить занудливой, своенравной Ринвы и не выслушивать ее недовольного бурчания, сводящего с ума ничуть не хуже, чем капли холодной воды, непрерывно барабанящие по темечку. Но более моррон опасался не постоянных, неприятных разговоров, а губительной непредсказуемости, которой просто веяло от девицы. Чутье редко подводило Дарка, и теперь оно ему подсказывало, что навязанные ему попутчики еще натворят немало бед, за которые ему придется сурово расплачиваться, и не исключено, в конце концов, поплатиться собственной головою.

Факел медленно, но непреклонно угасал. Его свет стал уже не таким ярким, как ранее, а чудо, к сожалению, так и не произошло. Померкнувшее однажды зеленое свечение не желало возвращаться в тихую подземную обитель. В ожидании несбыточного Аламез потерял время, много времени, но зато ему в голову пришла простая, как все гениальное, мысль, воплощение которой в жизнь позволило бы избежать большей части предстоящих мучений. Если в первом вскрытом бочонке оказался бы Крамберг, то второй можно было не открывать, по крайней мере в ближайшее время, пока они не минуют Марфаро и не достигнут ворот главной цитадели вампирского клана. Вдвоем катить тяжелый бочонок было бы не столь утомительно, тем более что это можно было бы делать попеременно, а наградой за труды стала бы тишина, то великое благо спокойствия, к которому любой настоящий мужчина стремится, когда рядом находится непоседливая, говорливая, то и дело пытающаяся вырвать бразды правления женщина.

Дарк не сомневался, что после недолгих раздумий (и то ради соблюдения приличий) Крамберг согласится с ним. Во-первых, разведчик был сам далеко не в восторге от частенько вызывающего поведения любимицы их общего шефа. Во-вторых, Вильсет не только боялся бывшего командира, но и искренне уважал, поскольку долго ходил под его началом и много раз убеждался, что рыцарь фон Херцштайн способен на многое, но только не на низкий, подлый поступок. Таких рыцарей мало, а известная формула «без страха и упрека» применительно к большинству благородных воителей – всего лишь слова, к сожалению, лишь изредка подтверждаемые делами. Принятие предложения Дарка об увеличении срока заточения спутницы стало бы своеобразным знаком доверия и расположения, которое могло бы вскоре привести к примирению. Это был бы реальный шанс для Крамберга сократить ряды своих недоброжелателей на одного серьезного врага. И наконец, в-третьих, запоздалое освобождение Ринвы не дало бы не в меру напористой девице возможность присвоить себе все их общие заслуги. Скорее всего, во время отчета о походе красавица все повернула бы так, что достижения небольшой боевой группы стали бы исключительно ее заслугами, а все до одного промахи произошли только по вине прямолинейных, нерасторопных тугодумов-напарников. Нет, однозначно, Крамберг должен был согласиться с предложением Дарка, ведь он не был сам себе врагом и не собирался отказываться от заслуженной части вознаграждения.

Мечта о покое в пути и об отсутствии фактора женской непредсказуемости согрела сердце моррона, жаль только, что ненадолго. Она развеялась, как туман поутру, когда Дарк вскрыл мечом крышку одного из бочонков. В нем, как назло, оказалась Ринва; вся покрытая вязкой, подсыхающей слизью, в которую превратилось дорогое вино то ли вследствие перемещения через портал, то ли в результате нарушения условий хранения и слишком долгого физического контакта с погруженным в него живым существом. Желая исправить ошибку, Аламез быстро захлопнул едва приподнятую крышку, но было уже поздно. Узница внутри бочонка зашевелилась, заворочалась и тихонько застонала, впрочем, это мог быть вовсе не стон, а один из нечленораздельных звуков, которые пьянчужки частенько издают во сне. Таким образом, раздосадованному моррону не осталось иного выбора, как только распрощаться со своим более чем скромным желанием покоя и подсунуть лезвие меча под крышку второго бочонка.

На этот раз глазам освободителя предстало еще более интересное зрелище. Вина в бочонке с Крамбергом вообще не осталось, так что в вязкую, липкую слизь превращаться было нечему. По раскрасневшейся, отекшей и умильно улыбающейся роже Вильсета Дарк сразу понял, куда подевалась, как минимум, треть бочонка куэрто, причем еще до телепортации. Характерный, стоялый запах совсем иной жидкости, мгновенно ударивший моррону в нос, лишь подтвердил его предположение об успешно протекшем процессе естественной переработки хмельной влаги во вторичный, годный лишь для удобрения соседских цветочков продукт. Впрочем, большая часть жидкости наверняка еще оставалась внутри опухшего разведчика.

Откупорка сразу двух бочонков была большой ошибкой. Воздух пещеры мгновенно пропитался винными парами и другими столь же неприятными запахами, весьма затруднившими дыхание. А их живые источники не только очнулись от дурманного сна, но и заворочались, совершая первые неловкие попытки вытянуть затекшие конечности. Пока что потуги разведчиков были неосознанными и тщетными, бочонки лишь немного шатались, но вскоре разумы узников должны были избавиться от оков забытья, а руки окрепнуть настолько, чтобы сдвинуть тяжелые крышки, не выпускавшие наружу остатки паров и не впускавшие внутрь узилищ свежий воздух. Этого пленительного комично-трагического зрелища Дарк благоразумно решил избежать, руководствуясь элементарным знанием неуравновешенности человеческой натуры (в особенности это касалось вспыльчивых девиц) и чувством брезгливости.

При подобных обстоятельствах многие пробудившиеся дамы ведут себя как дикие, напуганные кошки. То есть вначале устраивают истеричный скандал, причем пуская в ход как маленькие кулачки, так и острые коготки, а уж затем, обильно разукрасив лицо подвернувшегося под руку ротозея синяками да кровоточащими царапинами, начинают припоминать, что же произошло, а также призадумываются над тем, что дальше делать. Говоря проще, узрев саму себя, покрытую с ног до головы мерзкой зловонной слизью, изрядно вымокшая в вине Ринва, не раздумывая, обвинила бы в своем насильственном заточении Дарка и тут же набросилась бы на него. Воевать же с нетрезвой девицей моррону крайне не хотелось. Он боялся, что может ненароком осерчать и случайно покалечить едва стоявшую на ногах, но чрезмерно агрессивную девицу из рядов герканской разведки.

Что же касается брезгливости, то Аламез и так увидел много тошнотворного, лишь мельком заглянув в бочонки. Усугублять впечатление моррону не хотелось, тем более что он давненько ничего не ел, а извержение желчи из желудка, по утверждению эскулапов, весьма неблагоприятно сказывается на здоровье.