Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша живо вспомнил российских эмигрантов образца 21 века, которые от тоски по Родине и регулярного просмотра отечественного телевидения рассуждали примерно в том же ключе о мерзких, нелюбящих нас немцах, американцах, испанцах и болгарах. Ну, или еще ком-то. Но при этом не обнаруживая ни малейшего желания вернуться домой.
В общем, типичный квасной патриотизм забугорного эмигранта. Но в остальном автор был, черт возьми, прав!
Герцен ставил в пример королеву Викторию и ее сына принца Уэльского (которого величал «Вельским»), ибо принц посещает лекции в университете и умеет обращаться с микроскопом.
И упрекал Гримма за бесстыдную и витиеватую лесть Николаю Павловичу.
«Бедный мальчик ваш сын! — сокрушался Герцен. — Да будь он кто-нибудь другой, нам дела не было бы до него; мы знаем, что большая часть аристократических детей у нас воспитывается очень дурно. Но ведь с его развитием связаны судьбы России, и вот оттого-то у нас на душе тяжело, когда мы слышим, что к нему приставлен человек, который мог напечатать эти строки. Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим мужем XIX века, да и захочет ему подражать?»
Саша покосился на «бедного мальчика». Да, дедушку Никса чтил.
Зиновьеву в письме тоже досталось, и даже не столько ему лично, сколько военному образованию вообще.
«Звание русского царя не есть военный чин, — писал Герцен. — Пора оставить дикую мысль завоеваний, кровавых трофей, городов, взятых приступом, разоренных деревень, потоптанных жатв, — что за мечтания Нимврода и Аттилы? Время этих бичей человечества, вроде Карла XII и Наполеона, минует. Все, что требует Россия, основано на мире, возможно при мире; Россия жаждет внутренних перемен, ей необходимо новое гражданское и экономическое развитие, а войско и без войны мешает тому и другому. Войско — разорение, насилие, притеснение; его основание — безмолвная дисциплина; солдат потому и вреден гражданскому порядку, что не рассуждает, с него снята ответственность, отличающая человека от животного».
— Про мирное развитие, войну и перемены — подписываюсь под каждым словом, — сказал Саша.
Царь резко повернулся к нему.
— Это все, что ты можешь сказать?
— Нет, я еще не дочитал.
«Печальная необходимость — середь мира держать себя наготове к отпору — обусловливает необходимость военного устройства, — продолжал Александр Иванович. — Готовясь быть главою государства, наследник должен знать и военную часть, но как часть; финансовые и гражданские вопросы, судебные и социальные имеют гораздо больше прав на то, чтоб он их знал, и знал хорошо…
С каким глубоким огорчением слышим мы рассказы, как к наследнику посылают кадет для игры и как они в залах Зимнего дворца играют в войну... в черкесов и русских... Какая пустота, какая бедность интересов, какое однообразие... и притом какой нравственный вред! Неужели вы никогда не подумали, что значит эта игра, что она представляет... зачем ружья, штыки, сабли, зачем эти биваки, для которых камер-лакей зажигает спиртовую лампу на полу вместо костра? Вся эта игра представляет несчастие сражений, т. е. гуртовое убийство, торжество грубой силы... тут недостает одного — крови по колена, стона раненых, груды трупов и диких криков победителей».
— Честно говоря, Никса, если вспомнить арсенал в твоей спальне, — не в бровь, а в глаз, — заметил Саша.
— Могу тебе половину подарить, — сказал брат.
— Не то, чтобы я очень против, но для этого нужна отдельная комната, которой у меня нет. Все-таки Александр Иванович ужасающе серьезен. Обличать игры в войну — это все равно, что обвинять игру «казаки-разбойники» в росте преступности.
— Неужели ты не во всем с ним согласен? — усмехнулся папа́.
— Во многом согласен, — сказал Саша. — Например, мне тоже кажется, что знание экономики и права важнее для государя, чем военное дело. Ни Екатерина Великая, ни Александр Павлович полководцами не были.
— Но побеждали, — заметил Никса.
— Вот и я о том же, — сказал Саша.
— Саша! — возмутился папа́. — Как он смеет учить нас, как нам воспитывать своих детей!
— Его это прямо касается, — заметил Саша. — Он же объяснил. Александр Иванович еще не вышел из российского подданства?
— Нет, но давно игнорирует все приказы вернуться, — сказал царь.
— Ну, это понятно, — усмехнулся Саша. — Не всякий добровольно вернется в Алексеевский равелин. А знаете, что в этом самое прекрасное?
— Прекрасное? — переспросил царь.
— Конечно, — кивнул Саша. — Господин Герцен ведь не пишет «республика или смерь», даже «конституция или смерть» не пишет, более того монархия, даже самодержавная, для него вполне приемлемый вариант, а вся проблема в том, чтобы правильно воспитать Никсу. И, если результат ему понравится, и Николай Александрович выйдет мирным, интеллигентным, начитанным и умеющим пользоваться микроскопом, то Александр Иванович встанет по стойке «смирно» и построит всех своих читателей.
— Ты предлагаешь плясать под дудку этого мерзавца? — спросил царь.
— Я предлагаю к нему прислушаться, — сказал Саша. — Ну, почему он мерзавец? Человек за нас буквально болеет душой. Идея с Московским университетом мне вообще нравится.
— У нас не так спокойно, как в Оксфорде, — заметил папа́. — В Харькове недавно были студенческие волнения. А до того в Киеве, Москве и Петербурге.
— А почему? — спросил Саша. — Почему в Оксфорде нет, а у нас есть?
— Потому что у нас считают, что университет не для того, чтобы учиться, а для того, чтобы безобразничать. В Харькове студенты были высланы из города за пьяный дебош.
— На этот эпизод Герцен намекает? — спросил Саша. — Как я понял, брат Николая Васильевича возглавляет Харьковский учебный округ, и он поддержал преследования студентов.
«Мы знаем за ним одну добродетель — писал Герцен о Зиновьеве, — нежную любовь к брату, которого он всеми неправдами вывел из каких-то смотрителей смирительного дома в попечители Харьковского округа и отстоял его против
