Пленница кукольного дома - Надежда и Николай Зорины

Я еще долго буду кричать. Так же страшно кричать, как сейчас кричит эта женщина на улице. Целый год кричать, душа ведь не лечится. Я боялась услышать его слова, а услышала крик. Я так боялась, я не знала, не думала… даже предположить не могла…

Меня праздник сбил с толку, совершенно незапланированный праздник, устроенный вдруг мужем. Мы никогда не отмечали годовщины нашей свадьбы, отсчет совместного житья-бытья вели со дня знакомства. И это считалось единственно правильным, мы даже и не обговаривали это специально, само собой разумелось. В самом деле, не вести же отсчет счастья от штампа в паспорте? Я и дату-то точно не помнила — то ли семнадцатого, то ли восемнадцатого.

Вот и сегодня я совершенно не думала, что у нас с Максом праздник. Пришла домой и удивилась, с чего он так вырядился: в костюме, при галстуке? Мой муж никогда костюмов не носил, только однажды, на свадьбу, и надел. Я ужасно удивилась, растерялась, а он, вместо того чтобы объясниться, сунул мне в руки целлофановый пакет с фирменным знаком магазина для невест и женихов «Валентин» и подтолкнул к двери спальни.

В пакете оказалось красное вечернее платье с открытой спиной (я таких не ношу) и туфли-лодочки на высоченных шпильках (я в таких не хожу). Я спросила, для чего весь этот маскарад, а он ответил, что у нас ведь праздник и странно, что я о нем забыла.

Праздник… Да никогда в жизни не праздновали мы дни свадьбы!

В красный наряд мне пришлось облачиться. В большой комнате — она же гостиная, приемная, зал для танцев — был накрыт стол. Может, это меня окончательно сбило и я не смогла понять… Предчувствий не было! Было больно и страшно, потому что я подумала: это наш последний совместный ужин, именно сегодня Макс мне скажет… А ведь я уже начинала надеяться… ведь я уже почти смогла себя обмануть…

Зачем он мне платье купил, такое ужасное — чужое, красное? Зачем обрядился в костюм? Затем, чтоб сказать. Вот о чем я подумала. А еще я подумала: эта женщина в красном — чужая, не я, этот мужчина в костюме — почти не мой муж. Может быть, он для того и придумал маскарад — чужой женщине будет проще сказать? Но… В красном наряде мне будет труднее услышать…

Он разлил вино по бокалам — не наше, чужое вино, мы никогда не пили «Божоле». Чуть наклонился ко мне.

— Наташа!

Он никогда не называл меня Наташей. В нашей жизни «Наташе» просто не было места. Были «Таха», «Татуха», «Татович» — Макс всегда относился ко мне чуть-чуть иронически и уж очень по-свойски.

Впрочем, в ужасном новом платье я — уже и не я. Чужая женщина в красном, вероятно, и есть Наташа.

— Наташа, я должен тебе сказать…

Я не знала, не знала, что он хочет сказать! Разве я могла это знать? Я подумала: сейчас он скажет, что это наш последний совместный ужин — прощальный ужин. Скажет, и все будет кончено. И я тогда, наверное, умру. Не сразу, конечно, — умирать буду долго.

— Наташа…

Как же все неожиданно!

Весь последний год я ждала, что он скажет, а теперь вот подумала — как же неожиданно.

Но ведь весь этот год я надеялась, что он не скажет. Обманывала себя и почти обманула. Больше надеяться не на что. А может, я сейчас ошибаюсь, и красно-костюмный маскарад не к тому?

— Наташенька…

Подожди, подожди! Я еще не готова! Я так не могу. Я почти подготовилась, но пока не могу. Чуть-чуть подожди, минутку мне дай…

Да он и сам не торопится. Не может сказать? Да, сказать трудно. Обнял ножку бокала рукой и никак не соберется с силами.

Поднялся. Неужели так проще? Момент торжественный — объявление приговора нашей жизни. Я тоже зачем-то встала. Душное красное платье, и туфли жмут… Пусть сначала поздравит с днем свадьбы, раз уж решил объявить свой приговор в этот день.

— Наташа, я нас поздравляю. Девять лет мы прожили вместе…

Не девять, а восемь, последний год не в счет. Мы его прожили врозь, хоть и усиленно делали вид, что ничего не происходит: я ни о чем не спрашивала, потому что боялась услышать то, что сегодня он решил мне наконец сказать, а Макс, вероятно, боялся сказать…

Он и сейчас боится.

— Мы счастливо прожили девять лет, но… Наташенька!

Душа — это тоже орган человеческого тела. Такой же, как сердце, желудок и печень. Только душа не лечится. Я умру через год или чуть раньше. От рака души, в ужасных мучениях. Мои дети, которых я так и не смогла доносить и родить, умерли легче.

Плачет? Он плачет? Максим! Бедный мой, бедный! Я его отпущу. И смертный грех его отпущу, только пусть он не плачет.

— Наташенька, милая! Прости меня… У меня просто нет выхода. Я не могу, не могу… Выхода нет.

Да, выхода нет. Он скажет сейчас, и я…

— И потому…

Не сказал, не решился. Вернее, не досказал. Пока. Поставил бокал на стол и вышел из комнаты. Наверняка — сил набираться.

Выхода нет. Да, выхода нет. Сейчас он вернется и доскажет.

Я думала только об этом. О нашем прощании я думала. И не было у меня никаких предчувствий.

Даже когда грохнуло в спальне окно, я ничего не почувствовала. Вяло подумала: ему тоже душно. Плохо, душно и больно. И еще подумала: а может, я и больше года протяну — умирание растянется на срок больше года. Наверное, он станет меня навешать, когда мы расстанемся. Не часто, раз в месяц, как навещают могилу на кладбище. И прощения просить, как просят прошения у мертвых. Заживо мертвой я буду жить год. Или больше.

И тут я услышала крик. Страшный женский крик. И подумала, что это я кричу. И долго так думала, пока не поняла, что звук доносился с улицы, что не я, а какая-то чужая женщина кричит. А следом за криком я услышала удар, стук — тревожный стук. Так, наверное, стукнулось бы о землю тело, выпавшее из окна.

О чем кричит та женщина?

Я буду так же кричать, весь год кричать.

Максим сейчас вернется и скажет…

Максим!

Я наконец поняла и бросилась в спальню. Окно было распахнуто. Максима в комнате не было.

Похороны я прожила под надзором. Меня сестра опекала. Она и дальше собиралась меня опекать, да вот незадача — на следующий день у нее случились преждевременные роды. А может, я путаю, и это было не на следующий день? Я все время сбиваюсь: что-то случилось со временем. Нет, не так! С самим временем ничего не случилось, это у меня с ним произошел разлад. Все из-за анальгетиков. Анальгетиками я называю… чтобы как-то оправдаться… перед кем-то… перед собой (перед кем же еще?), ведь сестра в больнице и опекать меня больше некому… В общем, то, что сейчас делаю, я называю: принимать анальгетики. Для души анальгетики. Ведь рак души приступил уже к своей страшной работе, так что… Мне ничего другого и не остается! Раковых больных, когда понимают, что лечить их дальше бессмысленно, всегда сажают на анальгетики. Вот и я себя на них посадила, поскольку… Ну да, душа ведь не лечится.