— Ну, черт меня возьми, и вправду ты! Молодого Саймондса стоит приставить к награде!

Годвин поднял голову, уже узнав голос, которого не слышал тринадцать лет.

— Как дела, Роджер? Еще держишься?

Лицо, продубленное солнцем, с глубокими морщинами в уголках глаз и губ, седина на висках и на зачесанных за уши прядях. Под глазом шрам — памятка той парижской ночи. На нем был безупречный костюм, бежевый, с бледно-голубой рубашкой и темно-бордовым галстуком. На его крепкой фигуре не наросло и фунта жира.

— Макс, — сказал Годвин. — Как ты меня купил, такой-то сын!

Они горячо пожали друг другу руки, и Годвин вспомнил, что он — один из парней Худа. Макс Худ был единственным на земле человеком, с которым Роджер Годвин, как говорится у людей определенного сорта, «побывал в деле». Они вместе убивали.

— Да, молодой Саймондс упомянул, что встречает знаменитого Роджера Годвина — я произвел на него огромное впечатление, сообщив, что мы с тобой — старые соратники. Сказал ему, мол, нам приходилось слышать полуночные колокола.

— Со времен того кладбища под дождем прошло много лет.

— А кажется, будто вчера. Хорошо потрудились той ночью.

Он кивнул на стул:

— Ничего, если я сяду? Будем пить и врать друг другу о делах минувших лет. Я желаю услышать, что привело твою августейшую особу в наше пыльное захолустье.

— А я хотел бы узнать, что здесь творится. Что-то мне подсказывает, что спрашивать стоит именно тебя.

— Ну, Роджер, знаменитый писатель у нас ты, вот ты мне и объясни. Джин с тоником? — Он подозвал официанта. — Славно, что мы встретились, Роджер.

Его серые глаза на мгновенье впились в глаза Годвина.

— Я вспомнил тебя в день объявления войны. Наконец-то ты дождался своей войны, Макс.

— Довольно грустно, верно? Но я только это и умею по-настоящему. В этом трагедия моей жизни, но я стараюсь ее пережить. Ты не зря приехал. Здесь самое подходящее место, чтобы собирать разведданные.

— В Каире?

— В баре «Шепердса», — уточнил Макс Худ. — Главное, держись поближе к Джо. К здешнему бармену. Он швейцарец и копит информацию, как его соотечественники копят деньги. К тому же сюда нет хода женщинам, так что мужчины малость развязываются. Держи ушки на макушке и все узнаешь. Здесь полно шпионов. — Он понизил голос. — Да я и сам вроде как шпион.

— Коли ты шпион, почему бы тебе и не объяснить, что за чертовщина здесь творится? Когда же начнут стрелять?

— Со дня на день. Муссолини накручивает себя на выступление против Британии. События уже на носу. Он ревниво относится к Гитлеру, которому достается все внимание прессы. Гитлер заставил плясать под свою дудку всю Европу — такого еще не бывало. В руках Муссолини — Ливия, Эритрея, Сомали и Эфиопия. Он вообразил, что Англия так занята Гитлером, что нам будет не до него, так что самое время перекрыть нам кран в этих местах. Если фокус удастся, он распространит свою империю на всю Африку. Решил, что добыча сама идет к нему в руки. В общем-то, может, он и прав. Увидим. Боюсь, что Египет — первое блюдо в меню. Тут у Британии меньше сорока тысяч человек, а у Муссолини под рукой, в Ливии, четверть миллиона.

— Неужто так плохо, Макс?

— Да, боюсь, что так. Правда, — добавил он со сдержанной усмешкой, — все они — итальянцы. Чудесные ребята, такие покладистые. Я побывал в Ливии, осмотрелся немного — сам знаешь, человек с тысячью лиц — так вот, когда они явятся сюда, цены взлетят до небес.

В его бокале звякали льдинки. Народа в баре прибывало.

— Переберемся на террасу?

Он встал и вышел первым, показывая дорогу. Темные плетеные кресла скапливались вокруг деревянных столиков, пепельницы быстро наполнялись, официанты щеголяли в длинных белых рубахах и фесках. Военная форма встречалась едва ли не чаще, чем костюмы. Офицеры сидели, уткнувшись в блокноты, или перебирали газетные вырезки. Переговаривались негромко, но в ровном шуме голосов слышалась решимость непременно донести до собеседника или вытянуть из него нужные сведения. Все это напоминало оранжерею, и гости походили на редкостные орхидеи, получившие шанс выжить.

Они присели за коричневый столик у перил, и Худ первым делом заказал свежую выпивку.

— Теперь твоя очередь рассказывать о европейских неприятностях. Мы, даже военные, получаем урезанную информацию. Что происходит в Дюнкерке? Мы обходимся одними намеками и никак не поймем, почему немцы еще не прикончили британский экспедиционный корпус. Когда Гитлер переберется через Ла-Манш и нельзя ли ему помешать?

Он смущенно улыбался, как в ту ночь в Париже, когда признавался Годвину, что немного влюблен в Сциллу Дьюбриттен. Едва увидев в баре Макса Худа, Годвин тут же подумал о ней, будто представил ее рядом. Эта мысль почему-то взволновала его. Совершенно вывела из равновесия. Он гадал, удобно ли спросить о ней или такого рода воспоминаний лучше не затрагивать. Но Макс сразу заговорил об идущей вдали отсюда войне, и это, пожалуй, было к лучшему.

— Что происходит в Дюнкерке — объяснить нелегко, — признался Годвин. — На первый взгляд это просто невероятно. Совершенно непонятно, почему нас до сих пор не добили. Они могли бы спихнуть в море всех до последнего солдата. Но они этого не сделали.

Он пожал плечами, выражая недоумение причудливым ходом военной мысли.

— И совершенно невозможным представлялось вытащить наших людей с берега. Но это делается. Королевские ВВС обеспечивают небывалое прикрытие с воздуха. Когда я выезжал из Лондона, эвакуация шла уже три, нет, четыре дня. Я говорил с теми, кто оттуда выбрался. По их словам, там еще остается триста тысяч солдат, если не больше. Люфтваффе засыпает Дюнкерк бомбами. Корабли британского флота, выходя из гавани, попадают под сплошной обстрел немецких батарей в Кале, а в Северном море их встречают подводные лодки. Я вылетел в Париж 31 мая, в тот самый день, когда туда прибыли Черчилль, Эттли, Дилл и Исмай…

— Не слишком ли они рискуют? Гитлер держит Париж под прицелом.

— Вот и я так подумал. Париж падет с минуты на минуту.

— Виделся с кем-нибудь из старой компании?

Годвин улыбнулся:

— Мерль Б. Свейн говорит, что удивится, если лягушатники продержатся еще хоть две недели. Он всегда был невысокого мнения о французах.

— Какие у него планы?

— Думаю, постарается выскочить в последний момент. А может и останется. Ему уже под шестьдесят. Вряд ли наци станут его беспокоить.

— Может, он разыщет того таксиста, который тогда вывез нас из Ле Бурже.

Годвин рассмеялся:

— Ну и ночка была! Да, так я проскочил в Лиссабон и с первой оказией вылетел в Каир.

— Положение не из лучших, — заметил Худ, — но мы, само собой, выстоим и победим.

— Если так не думать, какой смысл что-то делать?