— О, Деметриче, не зарекайтесь, возможно, в вас говорит лишь порыв.

— Сан-Джермано, если дни моей жизни уже сочтены, я хочу умереть в любви. Лучшее, что у меня есть, это ваша любовь. И мне ничего другого не надо.

— А если вам суждено жить? — Он положил ей руки на плечи.

— Я буду жить ради вас.

Сказав это, она ощутила, что на душе ее стало спокойно, и отодвинулась от него лишь затем, чтобы сбросить одежду.

Уже под утро, усталая и бесконечно счастливая, она задремала в его руках, прошептав:

— Не забудьте же об оковах.

— Не забуду, — пообещал он и долго лежал не двигаясь, оберегая ее сон.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Джан-Карло из Венеции шлет спешное сообщение к своему учителю, патрону и другу.

Хочу сообщить, что ваши распоряжения я получил и намерен действовать в соответствии с ними.

Нынешним вечером я покидаю Местре и отправляюсь в Падую, а оттуда — в Болонью, где буду вас ожидать. Если до 10 апреля вы там не появитесь, я отправлю во Флоренцию своего человека и, буде тот донесет, что вас схватили доминиканцы, приму все меры к вашему освобождению. На этот случай дож Барбариго и ваша римская приятельница Оливия снабдили меня необходимыми письменными ручательствами. Буде же обнаружится, что вы перешли в мир иной, мне следует убедиться, что ваш спинной хребет сломан. Только в этом случае мне дозволяется предать святой земле ваши останки, равно как и ваш пепел, если вы умрете в огне. Во всех остальных вариантах я должен перевезти ваше тело в Венецию в специально обустроенном для того сундуке.

Если у вас возникнут какие-то изменения в планах или появятся новые поручения, обязательно дайте мне знать. Я остановлюсь на постоялом дворе Сасси-Верди. Хозяина там зовут Исидор Ривифальконе, ему уже щедро уплачено за молчание и расторопность.

В надежде на скорую встречу,

Джан-Карло

Венеция, 4 марта 1498 года

На площади Синьории шли последние приготовления к аутодафе, которое должно было состояться вскоре, после завершения мессы в Санта-Мария дель Фьоре. Два отряда Христовых воителей наблюдали за укладкой хвороста и за установкой щитов заграждения, призванного не подпускать к кострам горожан. Утро в этот мартовский день выдалось солнечным, но не обещало тепла.

На северной стороне площади толпились художники. Какой-то молодой человек, чьи огромные руки выдавали в нем скульптора, одиноко прохаживался вдоль картин, кое-как приставленных к стене ближайшего здания, и сокрушенно покачивал головой.

Время от времени на эту своеобразную выставку косился и седовласый Фичино, хотя глаза его давно уже потеряли и зоркость, и цвет.

— Боттичелли, — сказал он тихо, дергая за рукав Сандро Филипепи, — не делайте этого, я вас прошу.

Сандро досадливо выдернул руку.

— Я дал клятву. Выбора у меня теперь нет.

Старый философ покачал головой.

— Выбор всегда есть. Клятва, принесенная отлученному от церкви монаху, не может связывать вас. — Он вновь посмотрел на картины. — По крайней мере, спасите хотя бы «Соломона[56]и Шебу». Это ведь религиозная живопись, Сандро. На библейский сюжет.

— В самом деле? — высокомерно спросил Сандро. — И много ли там благочестия? Царь Соломон мнет бедра красавицы, груди ее бесстыдно открыты… Это все непристойность, соблазн.

— Но Соломон любил Шебу высокой любовью. Разве Евангелие осуждает такую любовь? — Фичино заметил, что Сандро его не слушает, и в бешенстве от своей беспомощности повернулся к живописцу спиной.

Спустя какое-то время месса закончилась, об этом возвестил колокольный звон, зовущий флорентийцев на площадь. Часть Христовых воителей собрались возле двух куч хвороста в ожидании появления процессии.

Заунывное пение, выхлестнувшееся из собора, словно бы пригасило яркость весеннего дня, в звонах колоколов слышались погребальные ноты. Монахи, показавшиеся на паперти, приплясывали — медленно, будто бы опоенные сонным настоем.

Площадь заполнялась людьми, Христовы воители цепью рассыпались вдоль заграждения, ибо горожане стали перелезать через щиты, чтобы подобраться поближе к кострам. Зрелище обещало быть редкостным: книги, картины и дорогостоящие безделушки жгли тут не каждый день.

Выйдя на площадь, монахи возвысили голоса. Наиболее набожные флорентийцы попадали на колени, громкими криками призывая к себе милость небес. Доминиканцы в своих черных накидках поверх белых сутан смешались с толпой, собравшиеся начали ритмично хлопать в ладоши. Над площадью прокатился шум, подобный грохоту листового железа.

Внезапно все смолкло. Савонарола, появившийся на ступенях Санта-Мария дель Фьоре, выждал с минуту и обратился к пастве:

— Радуйтесь, флорентийцы! Сегодня Господь дает вам возможность искоренить главный ваш грех!

Он воздел над толпой обе руки, чтобы унять бурю восторженных возгласов и рукоплесканий. Восклицания, сорвавшиеся с уст многих тысяч объединенных восторженным порывом людей, стихли: Флоренция обратилась в слух.

— Здесь! Сегодня! Сейчас! Буквально через мгновение мы с вами выкажем нашу готовность следовать Господним велениям. Мы навсегда избавимся от вещей, тешащих наше тщеславие и ввергающих город в пучину порока! — Доминиканец показал на Христовых воителей. — Эти молодые бойцы, верные Господу, уже наготове. В их ясных глазах пылает огонь истинной веры, им и доверяется честь воспламенить эти костры, назначенные уничтожить всю скверну во имя нашего очищения!

Монахи продолжали приплясывать, люди, стоящие у заграждений, начинали им подражать.

Над кучами хвороста появился дымок. Христовы воители, ободренные словами вождя, заторопились. Первый огромный костер, разложенный на южной стороне площади, занялся быстро. Второй, поменьше, не хотел разгораться, хотя внимание публики привлекал к себе в большей степени именно он. Именно в его пламени знаменитый Сандро Боттичелли собирался уничтожить свои полотна, и молодой Иезекиль Аурелиано со своими приспешниками уже хлопотал возле него.

— Сандро, позвольте мне взять одну или две картины. — В тихом, спокойном голосе говорящего явственно слышался чужеземный акцент.

Боттичелли стремительно обернулся.

— Франческо?

— Жермен, — с улыбкой поправил Ракоци. — Всего два холста. У вас их тут более двадцати. Уверяю, недостачу никто не заметит.