Глаза живописца сделались жесткими.

— Я не могу.

— Господи, почему? Сандро, отдайте мне «Персефону».[57]Эта легенда всегда привлекала меня. Живопись не греховна. Думать иначе могут только безумцы. — Ракоци говорил очень тихо, но Боттичелли казалось, что его собеседник кричит.

— Нет. Я дал клятву.

— Так нарушьте ее. Ради своих картин. Это ведь не куски ткани, покрытые красками, это частицы вашей души. — Внезапно он взял Боттичелли за плечи и посмотрел ему прямо в глаза. — Сандро, да понимаете ли вы, что творите?

На другом конце площади Савонарола возносил хвалу Христовым воителям, раскрасневшиеся юнцы сияли от гордости.

Боттичелли пытался вырваться, но не сумел. Сила удерживавшего его человека была воистину фантастической. Дернувшись раз-другой, Сандро промямлил:

— Мне больно. Оставьте меня.

Ракоци опустил руки. Краем глаза он видел, что юнцы из Христова воинства приближаются к ним.

— Одумайтесь, Сандро. В сравнении с ними, — Ракоци указал на картины, — ни вы, ни я ничего не значим, равно и как затеявший весь этот ужас бесноватый монах. В этих полотнах больше жизни и человечности, чем во всех тех, кто пришел поглазеть на их гибель. Пожалуйста, Сандро. Еще не поздно. Я вас прошу.

— Я полагаю, синьор Ракоци, вам лучше уйти.

Боттичелли отвернулся от собеседника и обратился к Иезекилю Аурелиано.

— Я готов. Помогите мне поднести картины к костру.

Тот ухмыльнулся.

— Нет, синьор Филипепи. Вы должны это сделать сами. Иначе жертва будет неполной.

Глаза Сандро вспыхнули и погасли. Он пристально поглядел на юнца и, пожав плечами, сказал:

— Хорошо. Тогда скажите, каков порядок этого ритуала? — Живописец боком прошел к картинам, опасаясь, что Ракоци преградит ему путь. Но тот, как видно, уже ушел, и дорога была свободной.

— Вначале следует сжечь все небольшое, — ответил Аурелиано, получивший соответствующие инструкции еще накануне. — Самое большое и непристойное пойдет на закуску. — Ухмылка на лице юноши сделалась шире. — Оставьте здесь «Диану и Актеона»,[58]— снисходительно посоветовал он, — а «Юпитер и Ио»[59]отправится к Савонароле.

— К Савонароле? — переспросил Сандро в недоумении.

— Ну да!

Взгляд вожака Христовых воителей сделался ласковым, даже елейным.

— Наш добрый приор покажет ее всей пастве и обличит в ней все человеческие заблуждения, навлекающие на смертных гнев Божий.

Боттичелли зажал рот ладонью, пытаясь справиться с приступом тошноты. Он приказал себе успокоиться, затем опустил руки:

— Мне кажется, это уже чересчур.

— Вы ошибаетесь, — нагло усмехнулся Аурелиано. — Раскаяние должно быть глубоким и искренним. Если вы его не проявите, чего же ждать от других? Двусмысленность, свойственную языческой живописи, следует заклеймить. — Он явно повторял чужие слова. Мальчишка заткнул руки за пояс и принялся раскачиваться на каблуках.

Сандро, ища сочувствия, огляделся по сторонам, но обнаружил вокруг лишь глумливые физиономии Христовых воителей. Двое-трое монахов деловито перебирали картины. Он сделал к ним шаг, но юнцы встали теснее. На миг Боттичелли овладело безумное желание броситься на глазах у всех флорентийцев в костер. О, как переполошились бы эти святоши! Монахи продолжали копаться в полотнах. Один из них, отличавшийся властной осанкой, вдруг сунул под накидку «Семелу»,[60]потом — «Персефону». Художник открыл было рот, чтобы изобличить вора, и тут же его закрыл. Из-под сутаны доминиканца выглядывали носки синих венгерских сапожек. Боттичелли подавил истерический смех, поражаясь смелости Ракоци, и сердце его омыла волна восторга.

— Пора начинать, — заметил Аурелиано. — Добрый приор Сан-Марко дает нам знак.

Сандро еще раз покосился на мнимого доминиканца и кивнул:

— Прекрасно. Пусть будет «Юпитер». — Он сдвинул брови. — Чего же вы ждете? Несите эту картину ему.

— Вы должны отнести ее сами. — Углы губ подростка презрительно искривились.

Похоже, его хотят растоптать окончательно. Художник мысленно досчитал до десяти и усмехнулся.

— Что ж, почему бы и нет?

Полотно, приговоренное к сожжению первым, стояло чуть в стороне от других. Боттичелли критически осмотрел его — как чужую, представленную на суд мэтра работу — и невольно залюбовался увиденным. Прекрасная золотоволосая Ио, вобравшая в себя все краски рассвета, нежилась, лежа на облаке, имевшем очертания мужской головы. Линия шеи Ио вдруг показалась ему удивительно трогательной. Никому такое не удавалось, подумал он с гордостью.

— Синьор Филипепи, — резко окликнул Аурелиано.

— Да-да, я иду.

Сандро взялся за тяжелую раму. Юнцы из Христова воинства, раздвинув толпу в стороны, проложили ему путь. Шагая к палаццо делла Синьория, он чувствовал, что все взгляды собравшихся устремлены на него. Он шел опустив голову, охваченный отвращением к себе и к тому, что происходит вокруг.

— Внемли, Флоренция, — выкрикнул Савонарола, указывая на художника пальцем. — Вот человек, осознавший свои заблуждения и отрекающийся от собственных нечестивых деяний. Лукавой кистью своей, вместо того чтобы возвеличивать Господа, он живописал похоть и блуд.

Доминиканец знаком повелел двум подросткам принять у Боттичелли картину.

— Поднимите ее повыше, дети мои! Пусть все увидят, сколь мерзостно это творение, прославляющее греховное вожделение во всей его отвратительной неприглядности. Взгляните на эту распутную женщину, бесстыдно обнажившую свое тело. Она изнывает от похоти, она сучит оголенными бедрами, поощряя ненасытность Юпитера и пробуждая в грешных душах соблазн!

Толпа подалась вперед, горя нетерпением увидеть все это воочию и проникнуться отвращением к оголенной язычнице. Сандро хотел крикнуть во весь голос, что его холст прославляет не мерзость, не похоть, а человеческую красоту. Впрочем, до красоты никому здесь не было дела. Публика бесновалась. Малый костер за спиной художника разгорелся и весело затрещал.