– А вы, значит, блатные и отказываетесь выходить в зону, так я понял? – услышали мы все тот же противный голос гиены. Как потом оказалось, кликали эту падаль, главного из всей своры, Деревня.

– Да, отказываемся, – ответил ему тут же Француз за нас обоих, чтобы не решили, что задумался.

– Ну что ж, посмотрим, посмотрим, – проговорил все тот же голос, внимательно вглядываясь в нас, как будто шнифтом пробивая на вшивость.

Наши взгляды сцепились, как клинки перед боем, и пока в этой дуэли победа осталась за нами. Потому что через несколько минут он повернулся и резко вышел, что-то бурча себе под нос, и следом за ним закрылись двери.

За все то время, пока происходили эти неприятные для любого порядочного человека события, мы не увидели ни одного цветного мента, даже ключник, и тот был с сучьего комитета, а это обстоятельство не предвещало ничего хорошего.

Так в ожидании прошел целый день. Вокруг было слышно клацанье кормушек, стук открываемых и закрываемых дверей, разные голоса, но к нашей камере никто не подходил. Даже поесть, нашу кровную пайку, нам не принесли. И дело было не в том, что мы были голодны, а в том, что по неписаным законам тюрьмы, какой бы неординарной ни была ситуация, пайки кровной менты вас никогда не лишали. Такое отношение к арестантам можно было встретить разве что в морге, что же касалось блядей, то они, конечно же, во сто крат были хуже легавых. Они были под стать сорвавшимся с цепи бешеным псам.

Когда ночь над зоной вступила в свои права и захотелось хоть немного отдохнуть, мы решили отдыхать по очереди. Заметьте, я говорю не «поспать», а «отдохнуть», ибо поспать для нас было бы непозволительной роскошью. Мы вообще уже по многу лет не спали как обыкновенные люди. Даже среди своих, в воровских камерах, мы по привычке не могли расслабиться, что же говорить о нынешней ситуации?

Первым бодрствовать решил Француз. Игорь был на 15 лет старше меня, почти одинакового со мною роста, но на вид намного здоровей. Да и духом, как показало время, он был покрепче. Зажав буханку уже давно черствого хлеба с начинкой из заточки под мышкой, я вытянулся на нарах и закемарил тут же.

Где-то среди ночи послышалось тихое поскрипывание дверей, и не успел я открыть глаза, как рука Француза стала меня потихоньку тормошить за плечо.

Этот прием был известен каждому каторжанину, его же применяли и менты. Когда хотели застать арестантов врасплох, они открывали дверь через марочку, то есть обернув ключ в платочек, чтобы не было слышно скрипа замка. Что ж, богатый опыт гулаговских вертухаев попал в надежные руки. Когда с нарочито резким шумом, видно, чтобы не дать нам опомниться, распахнулась дверь, то мы уже давно были на стрёме, зажав в руках заточки и ожидая эту падаль, стоя в том же углу, что и утром.

Заточки крутились так быстро, будто жернова у мельницы, и не давали этим мразям к нам приблизиться, а их было человек пять-шесть. Но один слишком уж ретивый молодой сучонок, видно, решив или испытать блядское счастье, или выслужиться перед начальством, кинулся было на нас, но в мгновение ока, наметившись ему в шею и чуток не рассчитав, Француз проткнул ему плечо. Кровь блядская потоком хлынула с плеча этой падали. Он заорал как недорезанная свинья и ринулся к выходу, зажав рукой рану.

Увидав такой непредвиденный расклад, спеси у этих шакалов немного поубавилась, и они потихоньку стали пятиться назад к двери, а еще через некоторое время она за ними захлопнулась вовсе. Но как бы быстро тогда ни развивались события, мы все же успели обратить внимание на то, что их главного с ними не было.

Присев на нары, мы стали оглядывать синяки и ссадины, молча, ничего друг другу не говоря. Мы знали, что нас ожидает, и были готовы ко всему. Первым прервал молчание Француз. «Ну что, Заур, давай, братишка, простимся на всякий случай. Кровь сучья пролита, и по ходу пьесы свал отсюда у нас с тобой один – в могилу». Встав, мы молча по-братски обнялись и, отойдя в противоположный угол, присели на край нар и стали ждать непрошеных гостей, уже не пряча заточки, а держа наготове.

О чем можно думать, когда знаешь и ждешь, что сейчас тебя придут убивать? Как бы фатально ни развивались события, но человек где-то в глубине души всегда надеется на то, что все же ему повезет в последний момент и он вырвется из лап смерти. Так уж устроена природа человека: ждать и надеяться! Знать же заранее исход – прерогатива Божья.

Но пора спускаться на землю. А здесь эта падаль долго себя ждать не заставила. Где-то под утро с шумом открылась дверь, и на пороге появился Деревня, – один и без охраны. На него противно было смотреть. Эта блядина был высоким и здоровым, мрачным и раздражительным типом.

Как-то раз, очень давно, отступив от кодекса воровской чести, он со временем погряз в грехах блядских, которые воры (до того времени его братья) простить ему, конечно, не могли. Но тогда от верной смерти его спас случай в образе легавых, и с тех пор он был уже на блядских ролях, на сучьих командировках и в пресс-хатах нескольких «крытых» тюрем. Свою кипящую, неубывающую злобу он мог срывать на ком угодно, предпочитая, однако, тех, кто был воровской масти, я уже не говорю о самих ворах, которые были для него хуже любых врагов. Конечно, такому питекантропу не могло прийти на ум, что винить он должен был только самого себя, а не каждого встречного. И пусть это прозвучит парадоксально, но он был далеко не глупым человеком, больше того, он был однобоко умен, но ум его был от дьявола.

– Короче так, шакалы, – начал он свой монолог прямо с порога, – либо вы опускаете заточки и сдаетесь, либо через несколько минут вас вынесут отсюда ногами вперед. Кровь уже пролита, и сами знаете, что назад дороги нет…

– Пошел ты на… козел паршивый, – выплюнул Француз, вклинившись в его сучью речь и не дав ему даже договорить до конца. Эта фраза была высказана тем спокойным тоном и с тем пронизывающим взглядом, по которым узнается человек, неизменно в себе уверенный. Сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении его лица, облекшегося в такую броню для борьбы за идею.

Кровь прилила к лицу этой бляди, но усилием воли он взял себя в руки, сжал кулаки и, глухо рыча, как гиена, которую побеспокоили во время пиршества или любовных игр, сказав одно только слово: «хорошо», вышел из камеры, даже не закрыв ее.

Еще не успев проанализировать происшедшее, мы услышали какой-то шум в коридоре, и в камеру с ревом влетела целая стая псов.

Как описать то, что произошло потом? Насколько хватило у нас сил, мы отмахивались от этих падальщиков, пока сначала меня, а потом и Француза не задолбили, сбив с ног и нанося удары дубинками, железными прутьями и топча ногами, как собак, пока не вырубили нас окончательно. Но, судя по последствиям, я склонен предполагать, что и после того, как мы потеряли сознание, нас еще долго топтали эти недорезанные бляди.

Когда пришел в себя, я думал, что попал в ад, ибо не мог даже пошевелить пальцами. Мы оба лежали на полу в луже крови. Как выяснилось позже, у меня, в какой уже раз в жизни, козлами был перебит нос, сломано четыре ребра и в нескольких местах пробита голова. Игорь был покоцан сильнее. Помимо поломанных ребер и пробитой, тоже в нескольких местах, головы, у него были отбиты почки. Я даже удивляюсь до сих пор, как он умудрялся терпеть невыносимые, казалось бы, боли все те два месяца, которые нам пришлось провести в нечеловеческих условиях, создан-ных нам этими блядями, ставивших на нас, по-видимому, эксперименты по выживаемости.