чужд.

Его звали Альбертом и происходил он из зачительной семьи Рожичей. Молодость он проводил как Дзержикрай, в Париже и Италии. Уже это могло его сделать ненавистным Павлу, который получужеземцв и мудрецов не любил.

На этот раз, однако, он был рад и Альбертусу Рожичу. Но поговорить с ним, использовать его для своей пользы, как хотел, епископ не мог, чувствовал в нём противника. Это объясняло, почему он не спешил в замок, не появлялся первым и нужно было его вызывать.

– Видите, что второй раз со мной случилось, – сказал епископ ему гордо. – Сейчас нет безопасности даже под нашим чёрным облачением, ни в столицах, в которых живём.

Пришли времена антихриста, татарское правление.

Рожич только молча вздохнул.

– Могильное молчание в этих стенах тяжелее смерти, – продолжал дальше Павел. – Вы ничего не слышали, брат мой?

Нечем меня утешить?

– Я совсем ничего не знаю, – сказал ксендз Альберт спокойно. – Сижу тут на окраине, чужих людей не вижу… Те, что тут живут, не много на свет выходят.

– Ничего из Кракова? Ничего со двора? – стремительно спросил Павел.

– Если бы что было, – ответил ксендз, – ваша милость раньше меня узнали бы об этом в замке.

– А другие князья? – допрашивал епископ.

Ксендз Альберт после некоторого раздумья медленно произнёс:

– У князя Пжемысла Познаньского внезапно умерла жена его Люкерда, люди об этом сказки рассказывают.

– Значит, хоть сказкой меня развлеките, из милосердия, ради Бога, – сказал епископ, указывая на лавку. – У вас должно быть ко мне, убитому этой тишиной, милосердие.

– Это, должно быть, сказка, – сказал священник, – потому что невозможно, чтобы набожный князь, женившись на женщине, о которой все говорили, что она молодая, красивая, послушная, добрая, сам приговорил её к смерти, как люди выдумывают. Другие говорят, что слуги её, ненавидящие пани, задушили, а простонародье очень её жалеет.

Епископ, который лучше, чем ксендз Альберт, знал, что делалсь на дворах, слушал с сомнением, любопытством, заинтересованностью.

– Жена князя Пшемка! – сказал он. – Знаю ли я о ней? Она не была создана ни для этого пана, ни для наших онемеченных усадеб. Я наслушался о ней, потому что раньше много рассказывали об их жизни. Бедная поморянка тосковала по своим и по дому, по песням и обычаям своих людей. Её вынуждали к немецкой жизни, она плакала.

Ходила брататься с простым людом, потому что у него слушала песни, похожие на свои, и собственным языком могла говорить. Немки, что ей служили, должно быть, так же её ненавидели, как она любила холопов. Князю Пшемку она, должно быть, казалась слишком простой женщиной и как бы холопкой. Скоро она ему опротивела, хоть была княжеской крови, не хуже него. Принуждали её к немецкой жизни, она плакала… Это всё могло вылиться в убийство. Гордый пан будет иметь её на совести и памяти!

Последние слова он произнёс с радостью, которую пробуждала в нём ненависть.

– Пшемку, наверное, захотелось, – прибавил он, – какой-нибудь более достойной жены, взятую откуда-нибудь из королевского гнезда немку. Получит их много для выбора – те его не испугаются.

– По Люкерде в Познани большой траур, – сказал ксендз Альберт, – потому что люди её очень любили. При жизни также, по-видимому, много страдала. Вечный покой ей.

– Значит, Пшемко дал её задушить? – спросил епископ.

– Простой люд так разглашает, но его басням никто не верит, – докончил священник.

– Правду узнать трудно, когда дело с князьями, – воскликнул Павел. – Ежели виноват Пшемко, будет в Познани какой-нибудь монастырь возводить, даст ему несколько деревенек, и грех ему отпустят.

Епископ сказал это насмешливо, с горячкой, которая брызгала из каждого его слова. Более осторожный священник опустил глаза и ничего на это не отвечал.

– На последнем суде мы узнаем правду! – забормотал Павел.

Ксендз Павел поглядел в окно.

Во дворе, жителей которого он уже всех знал, он заметил новую фигуру, и с жадным любопытством начал к ней присматриваться. Был это кто-то в одежде, похожей на облачение лиц духовного звания, направляющийся к башне, которую занимал ксендз Павел. Первый раз с того времени, как тут посадили узника, появился чужой.

Он также заинтересовал епископа, который, весь прильнув к окну, внимательно его рассматривал. Пришелец поднял голову вверх, и ксендз Павел увидел хорошо ему знакомые черты, которых вспомнить не мог, потому что одежда указывала духовного.

Священник, который минуту назад был таким желанным гостем, теперь стал ему помехой. Епископ встал, благодаря его за визит, и попрощался, желая как можно скорее от него избавиться. Это случилось так неожиданно и быстро, что ксендз Альберт такой скорой отправки не предвидел; хотя он встал и собирался уйти, немного смешался. Он мог предположить, что чем-то случайно обидел епископа. Он направился уже к двери, когда та отворилась и один из тюремных стражей впустил человека, облачённого в длинную чёрную рясу, который казался священником.

Был это тот самый пришелец, которого он видел в окно.

На пороге он и священник поглядели друг на друга, гость опустил глаза и, обойдя его, поспешил к епископу.

Ксендз Альберт был уже за дверью. Ксендз Павел поздоровался, но оба неспокойно на него поглядывали.

– Он не выдаваст меня? – шепнул прибывший.

– Ведь он вас не знает, – возразил епископ, – а, увидев ксендза, подозревать не будет.

Гость, хоть имел на себе одежду духовного лица, фигурой, движениями, наконец вовсе не постриженной, не бритой головой выдавал себя, что им не был. Это, однако, бывало и у других ксендзев, кои не слишком строго соблюдали синодальные уставы.

В этом, однако, наименее подозрительный увидел бы плохо носимую маскировку.

В этой одежде в действительности скрывался Кристин, каштелян Сандомирский, который хотел незамеченным посоветоваться с епископом, потому что принадлежал к его лагерю.

Взволнованный епископ обнял его с нежностью, какой давно никому не показывал. Он был ему благодарен, чувствуя себя покинутым всеми.

– Всё-таки нашлась одна сострадательная душа! – воскликнул он громко и стремительно, не обращая внимания на стражу, которая могла его слышать у двери. – Все от меня отказались! Помоги! Помоги! Освободите! Чёрный хочет, чтобы я тут задохнулся, или, как Пшемко жену, он даст меня здесь замучить! У тебя нет способа вывести меня отсюда? Вызволить?

Кристин, на лице которого была видна хитрость, сдержанная и внимательная, дал знак епископу, чтобы говорил тише, и сам понизил голос, отойдя от двери как можно дальше.

– Не бойся, – отпарировал епископ, – я уверен, что там мой разумный Качор стоит на страже и развлекает охрану, чтобы не дать подслушивать. Говори, Бога ради? Что принёс?

Кристин положил на губы пальцы.

– Я не только принёс вам гарантию, что наши и краковские землевладельцы всё