не особенно рыцарски.

Разговор сразу начался о том молодом медведе, которого охотники взяли живьём, и после полудня хотели его затравливать псами, за огорождениями. Эту забаву Павел очень любил, если не было охоты.

День делался жарким. Ехать из дома в лес никому не хотелось, ждали дня.

Епископ, в соответствии с привычками, поев и выпив, садился дремать какое-то время, иногда ложился на минуту.

Только он сомкнул глаза и собирался к этому послеобеденному отдыху, а толпа расходилась, ища тени и холода, челядь же подбирала остатки за господами, когда сразу затряслась, загрохотала громко земля.

Ксендз Павел сразу вскочил на ноги и выглянул.

Дом окружали вооружённые люди, а в сенях Качор, крича, уже с кем-то сражался.

Епископ как можно живее бросился к задней двери, видя, что на него действительно напали, как ему с утра предсказывал слуга, но, отворив её и устремляясь вперёд, он попал в руки людей, которые стояли, поджидая его. Хотя он отчаянно оборонялся, они превосходили его числом, быстро схватили и повели с собой.

Ему даже было нечем накрыть голову, на нём была лёгкая накидка из-за жары, а на ногах мягкие скоржени, в которых он ходил по дому.

Громким голосом он звал Качора и своих, но того первые входящие уже скрутили в сенях, а все люди епископа разбежались.

Безоружные рыцари, потому что оружия под рукой не было, понеслись в лес, двор спрятался в башнях и сараях, челядь легла за заборы и в ограды.

О защите и думать не могли, и было некому.

Отряд, высланный на захват епископа, насчитывал более полтораста человек, отлично вооружённых и так обученных Лешеком, что вдовойне более сильный отряд не был бы для них страшен.

Неподалёку стояла приготовленная карета, потому что на коне, хотя ксендз Павел ещё выезжал на охоту, уже в более дальнюю дорогу взять его было нельзя. Возраст и тучность не позволяли. Вооружённые люди подняли его на руках, бросили в карету, с обеих сторон сели для охраны трое молодчиков.

Карета живо покатилась, окружённая вокруг частью отряда, когда тем временем остальная его часть, согласно обычаю, грабила дом и забирала из него самое лучшее.

Связанный Качор вымолил, чтобы его для служения епископу взяли с собой; ему дали коня, которого окружили два человека, а руки его связали.

– Поставил на своём, – подумал Качор, который никогда не давал пасть себе духом. – Епископа не казнят, но отсидит хороший пост и похудеет немного.

Те, что их сопровождали, не скрывали, что имели приказ снова везти ксендза Павла в Серадзь, где замок был сильный, сбежать из него было трудно, а достойному узнику могло быть достаточно удобно. Замок ныне был заброшен.

В первые минуты епископ вырывался, проклинал, ругался, угрожал, но после этой вспышки взял себя в руки, успокоился, молчал. Те, что его везли, сколько бы раз не глядели ему в глаза, предпочли бы ругань, чем взгляд. Молча отворачивались от него.

Волк, когда его поймают в яме, страшней не смотрит.

Качор, восстановив хорошее настроение, на полдороге уже смешил своих стражей, которые ему за это ослабили верёвки.

В Серадзе уже всё было приготовлено для приёма епископа. Увеличили гарнизон пустынного теперь замка, а старшим над ним был назначен любимец Чёрного, Желислав Каниова, больше привыкший держать солдат в поле, чем стеречь пленника и замок.

Введённый в то же самое помещение, которое когда-то занимал, сломленный поспешной дорогой епископ бросился на твёрдую лавку и долго оставался в каком-то оцепенении.

– Меня всегда побеждают, всегда побеждают! – повторял он в духе.

Эта мысль доводила его до отчаяния, кипела в голове, раздирала грудь. Столько сил, потраченных впустую, столько хитрости, разума, времени, денег, напрасных, пустых жертв! Он имел дело с более слабым, чем он, неприятелем, а справиться с ним не мог! Значит, в чём покоилась тайна победы?

Он не хотел допустить, чтобы она лежала в справедливости дела, он верил только в силу.

Среди этих горьких раздумий Качор, который выпросился служить ему, вошёл с людьми, несущими необходимые вещи, постель и что должно было служить для удобства. Епископ, к которому ему в дороге приблизиться не позволили, не знал о нём и удивился, заметив рядом с собой одного оставшегося, верного слугу.

Он занимался той постелью, даже не разговаривая при чужих – исполнял свою обязанность молча. Ксендза Павла немного утешило то, что он был с ним, потому что хитрый человек мог быть ему полезен. Качор был столь благоразумен, что не напоминал ему, что с утра в день заключения говорил о своих снах и предчувствиях.

Только когда чужая челядь разошлась, он сказал:

– Отдохните тут, ваша милость, а надежда на Бога, долго это не продлится.

– И мне они дорого за это заплатят! – прибавил ксендз Павел. – Если только жив буду! Клянусь ранами Господа, так это им не пройдёт! Нет! Второй раз Лешек меня сажает в тюрьму! На его шею я возлагаю обиду свою и костёла.

Замолчал.

Со следующего дня начались долгие дни однообразной неволи – той, в которой узник теряет в конце концов счёт времени и дням. Каждый день неизменно повторялось одно и то же.

В один час просыпалась стража за дверью и начинала разговаривать, приносили еду, входил Качор, говорил о погоде.

Епископ пробовал молиться, гнев и мысль о мести прерывали его молитву. Потом он ел, дремал, бился среди этих тесных стен и задыхался, а после долгой бессонницы засыпал лихорадочным сном.

В окно замка всегда видны были отряды тех же солдат, ведущих коней, носящих воду, играющих в кости, дерущихся друг с другом, либо после пива спящих в сенях.

В замке было пусто, тихо, душно.

После нескольких недель такого мучения, похожего на пытку, когда, связав преступнику руки и ноги, медленно вытягивают ему из суставов члены, епископ не знал, провёл ли он здесь дни или лет двадцать. Всё смешалось во мраке серых мыслей, первая неволя – со второй, молодость – с днями настоящими.

Он надеялся на чьё-то воззвание, голос, посольство, требование – никто не пребывал.

Даже местный священник, давно с ним знакомый, не приходил его утешить. Епископ не знал, что он умер, а его заменил чужой.

Одного дня смертельно уставший этой тишиной и однотипным разговором с Качором, который не имел права удалиться из замка, он послал позвать пробоща.

Старший, Желислав, разрешил его приводить – и под вечер его приводили.

Епископ очень удивился, увидев новое лицо, человека ещё молодого, с быстрым взглядом, суровой внешности, выдающей, что свет не был ему