Остров Сен-Луи был столь тих по вечерам, что почти никто не мог поверить, что на нем все еще имелись сборщики платы за проход по мостам и цепи, чтобы помешать кому бы то ни было добраться до острова после наступления темноты. По соседству в доме номер 22 жил Бодлер, когда был молодым щеголем, вместе со своими кальяном, кроватью и старинными картинами, которые он купил в кредит в антикварном магазине, расположенном на острове. Помпиду был поклонником Бодлера и поэзии вообще. «Я остаюсь убежденным, – писал он в своих воспоминаниях, – что лицо молодой девушки и гибкое тело – это одни из самых трогательных вещей в мире наряду с поэзией». Его антология французской поэзии включала несколько стихотворений из Les Fleurs du Mai[40]:

Это случилось через несколько недель после судейства архитектурного конкурса и первых земляных работ для Центра «Бобур», от которых вибрировали самые отдаленные уголки Парижа (но не остров Сен-Луи). Помпиду и Бодлер выглядывали из своих окон, куря сигареты и выдувая кольца дыма в сторону левого берега. Их разделяли только улица Пулетье и сто тридцать лет. Под обоими окнами можно было увидеть серебристый след от речной крысы, пробирающейся через сточные воды.

Бодлер пристально глядел на «бесцветные солнца и затуманенные небеса» над улицей Монтань-Сент-Женевьев и думал о «лживых глазах» своей девушки-мулатки. Он видел рукав Сены, в котором бурлила вода под мостом Сюлли. Он видел грязные баржи и лодки-прачечные и представлял себя в городе каналов, куда «пришли суда со всех концов земли, чтобы удовлетворить твое малейшее желание».

По соседству Помпиду представлял себе вещи, которые еще никто никогда не представлял себе в той местности: лес из гибких стальных поперечных балок, заслоняющих вид; многополосная эстакада, парящая над крышами, и автомобили космического века, которые, кажется, увеличиваются в размерах и сжимаются, как тигры, когда отклоняются от курса. Там, где прогуливались влюбленные и спали попрошайки, он видел скоростную автостраду со сквозным движением и ограниченным числом подъездных путей и скрещений, такую, какая уже тянется вдоль правого берега Сены – трасса Жоржа Помпиду, – и тысячу лиц за ветровым стеклом автомобилей, вылетающих из тоннеля, потрясенных внезапной красотой картины (золотые купола, башенки и т. д.), пока скрежет тормозов рывком не вернет их в настоящее.

Помпиду щелчком отправляет свою непогашенную сигарету вниз на улицу. Какой-то безликий человек идет по набережной. Его черный ботинок гасит окурок, когда он проходит мимо. На нем длинное пальто, из которого на мостовую понемногу высыпается нечто похожее на строительные камушки. Он доходит до другой стороны острова и поднимает глаза в сторону сжавшихся пригородов и базилики Сакре-Кёр. Облака окрашены красным. К небу несутся завывающие звуки. Где-то в холмах рядом с Порт-де-Лила молодая женщина садится в постели.

Она думает о времени, когда она засыпала в седле, положив голову на спину своего возлюбленного и прильнув к черной кожаной куртке. Через изгиб его плеча она могла чувствовать каждую колдобину и толчок, каждый шорох щебенки. Его неподвижность никогда ее не беспокоила. Он говорил: «Опасность исходит от других людей».

Им уже было лет по двадцать пять, и от этого казалось, что все прошло очень быстро. На большой скорости изменения приходили медленно и легко – небольшая податливая выпуклость, приспосабливание друг к другу их спаренных тел. Он всегда говорил: «Когда что-то меняется, это нужно открывать заново».

Через семь часов он постарается побить рекорд – 12 минут и несколько секунд. Он увидит такой Париж, который никто никогда раньше не видел, потому что все выглядит по-другому на скорости. Она соскальзывает назад под простыню и вытягивается в полный рост. Она мечтает о том, чтобы заснуть на мотоцикле и проснуться в любимом уголке Парижа – на зеленых берегах канала Сен-Мартин, площади Тертр, Форуме-дез-Аль. Коварная заря заполняет комнату желтым светом.

В ту ночь Луи Шевалье шел всю дорогу от Бельвиля до острова Сен-Луи, а затем назад через реку к площади Отель-де-Виль. На карте, лишенной других отметок, его путь навел бы на мысль о сети мельчайших тропинок, которые случайно появились или зависели от древних обычаев или неровностей географической поверхности. Он прошел восемь километров – через двухтысячелетнюю историю. Теперь он стоял на куче строительного мусора и смотрел на плато Бобур.

Он знал этот район как свои пять пальцев. Или, скорее, он знал его, каким тот был перед тем, как он родился. (Что-то появившееся здесь слишком недавно производило слабое впечатление и встречало равнодушный взгляд.) Он читал студентам лекции по истории Парижа в Сорбонне от самых истоков, начиная с галлов, которые периодически уничтожали свое поселение, чтобы оно не попало в руки их врагов. Приглашенный дать экспертную оценку современного развития города, он написал одну из своих книг по истории в номере Отеля-де-Виль, расположенном над кабинетом, в котором барон Осман когда-то планировал разрушение Парижа. Он одновременно с Помпиду учился в Эколь нормаль (Национальная школа управления, которая готовит высококвалифицированных служащих для государственного аппарата. – Пер.) и иногда обедал вместе с президентом и некоторыми другими студентами этого вуза в небольшом ресторане на улице Отфёй, где родился Бодлер, но он никогда не осмеливался озвучить свое истинное мнение.

Теперь Шевалье писал книгу под названием «Убийство Парижа», которая была плодом долгих прогулок и чтения и с головой окунула его в прошлое. В ней он покажет город, ставший жертвой планировщиков и банкиров, а если негодование покинет его, он восстановит Париж, оставшийся в его услужливой памяти: «Предоставленная сама себе, История забудет. Но, к счастью, есть романы, полные чувств, лиц и построенные из песка и извести языка».

Ему нравилось ощущать, как грязь квартала Бобур проникает в его тело: его копоть была неотъемлемой частью его истории. Изначально возникшая здесь деревня, построенная на холме над прибрежным болотом, была названа Бобур («Милое местечко») в духе средневекового сарказма. Три из девяти улиц, на которых Людовик IX позволил работать проституткам, находились в Бобуре, в котором когда-то улицы носили самые грубые названия в Париже: Мобюэ (улица Грязного Белья), Пют-и-Мюз (улица Проституток), Пуа-о-Кюль (улица Волосатой Задницы), Гратт-Кюль (улица Чешущейся Задницы), Труссеваш (улица Зоофилов), Трусс-Ноннэ (улица Трахалыциков Монахинь) и Тир-Ви (улица Вынутого Члена), где якобы Мария, королева Шотландии, спросила своего провожатого: «Что это за улица?» – на что тот ей ответил эвфемизмом: «Улица Кровяной Колбасы, ваше величество». И таковой эта улица и оставалась до 1800-х гг., когда ее переименовали в улицу Марии Стюарт.