Еще один бездарный вариант альтернативной истории, сочиненный на скорую руку и сохраненный на всякий случай в виде длиннющего поста в жежешечке.

У Дарлинг нет никакого желания копаться во всем этом, возможно, она подумает об этом позже, когда пномпеньская вилла перестанет быть островом, старым йоркширским домом…

Это никогда не закончится, никогда.

— …Забирайте ее, — говорит Ян Дарлинг, выразительно глядя на Магду. — И пусть приведет себя в порядок. И вам тоже не мешало бы переодеться, молодой человек…

Последняя реплика адресована Кристиану, и он послушно кивает: ну да, все верно, негоже светить перед лицом мертвого божества пижамой, да еще рождественской.

— А вы? — спрашивает Дарлинг у Яна.

— Позвоню Йену и буду ждать его появления.

— Здесь?

— Да.

— Вы обещали… обо всем сообщить Исмаэлю.

— Я помню.

В этот момент Дарлинг начинает казаться, что весь дом пришел в движение — как будто в нем сработало мощное взрывное устройство, и стекла не вышибло только чудом, а колоннам удалось устоять в самый последний момент. Еще спустя мгновение входные двери распахиваются, и на пороге появляется Анн-Софи. Она босиком, в джинсах и наполовину застегнутой льняной рубахе (той самой, в которую собиралась переодеться вчера вечером), с плеча свисает забытое полотенце. Анн-Софи несется в сторону «Лендровера», полотенце соскальзывает на землю, но француженка даже не замечает этого. Выражение лица Анн-Софи постоянно меняется; за те секунды, что отделяют ее от автомобиля, она успела не поверить в происшедшее, потом поверить и отчаяться — и снова не поверить. Но осознать, что все это правда, все же приходится, и Анн-Софи останавливается, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Все последующее может служить иллюстрацией к эпосу «женщина-легенда и редкие обитатели пустыни»: теперь Анн-Софи крадется, стараясь не вспугнуть распахнутые дверцы автомобиля. Если бы у нее был фотоаппарат, француженка бы молниеносно отщелкала целую серию снимков, с разных ракурсов. Но фотоаппарата при ней нет, и даже полотенце потеряно.

— О господи! Что произошло?..

— Убийство, — коротко отвечает Ян.

— Нет-нет… Этого не может быть! Не может, слышите? Что же вы стоите?!

— Вам бы я тоже советовал постоять. И не приближаться к месту преступления.

— Да пошел ты, — осаживает поляка Анн-Софи. И, добавив еще несколько быстрых гортанных слов на незнакомом Дарлинг языке, пытается залезть в машину и даже хватается за край одеяла, которым укрыта Даша.

— Уберите руки и отойдите! — В голосе Яна слышится угроза. — Это место преступления, понятно? А если вы будете проявлять излишнюю активность, то…

— Что?

— Часть важных улик может быть потеряна.

— Бред! Что за бред, господи! Убийство… Какое убийство?

— Какое есть.

— Думаешь, я позволю тебе оставить ее здесь? — «Ее» относится к Даша, все по-прежнему не решаются произнести имя вслух.

— Думаю, да. Никто не сдвинет здесь с места даже щепку, пока не появятся профессионалы. Профессионал.

— Вы вызвали полицию? — Раздраженное «ты» меняется на разумное и примирительное «вы» с завидной легкостью.

— Я вызову… полицейского. Прямо сейчас, если вы не будете вертеться под ногами.

Анн-Софи не стала падать на колени, как Магда. Ее не вырвало, как Тео. Она легко обуздала все свои эмоции. Даже слишком легко, если учесть долгие годы дружбы, которые связывали их с Даша, а о вчерашнем разговоре на лестнице Дарлинг предпочитает не думать. Не думать, не думать, не думать, но в этой — почти семейной — беседе на площадке между этажами было что-то такое… Что-то, что делает убийство не таким уж невозможным, инопланетным вариантом.

«Зло уже в доме», — сказала вчера Даша.

Что или кого она имела в виду? Вряд ли Анн-Софи: хоть разговор и был не слишком приятным для обеих, в голосах не слышалось враждебности. Наоборот — нежность, забота и тревога, во всяком случае, со стороны Анн-Софи. А Даша… Даша всегда жила как ей вздумается, невзирая на предупреждения об опасности.

И снова Дарлинг бегает по кругу, по опилкам цирковой арены, и где-то там, полускрытые темнотой, мелькают лица обитателей дома — может быть, не самых счастливых, но довольно милых людей. И никто из них не подходит под определение «зло». Даже Тео (и почему она так взъелась на Тео?). А по большому счету… по большому счету злом была сама Даша. Это она в разное время заставила страдать большинство этих милых людей… Вот если бы…

— Бедная малышка! — Дарлинг и не заметила, как Анн-Софи оказалась рядом с ней. — Бедный Исмаэль! Ума не приложу, как они будут теперь без нее.

— Да…

— Мне казалось, она будет жить вечно.

— Мне тоже. Хотя я совсем ее не знала.

— Я знакома с ней больше десяти лет, но могу сказать то же самое. С ней всегда так: знаешь только то, о чем она сама тебе хочет рассказать… Если она успела вам что-то рассказать…

Несмотря на то что губы Анн-Софи изогнуты скорбной подковой, глаза остаются холодными и карабкаются по лицу Дарлинг, обыскивают и ощупывают его.

— Ничего особенного она не рассказывала.

— Вы ведь провели вчера много времени вместе… Никто из других гостей не удостоился столь долгой аудиенции.

— Наверное, потому, что я русская. И ей хотелось поговорить по-русски…

— Она говорит по-русски с Исмаэлем и Лали. — Анн-Софи как будто хочет в чем-то уличить Дарлинг.

— Это не одно и то же.

— Может быть… Как будет «преданность» по-русски?

— Почему вы об этом спросили?

— Просто так. Надеюсь, в вашем языке это не синоним одержимости…

* * *

…Ровно через час с четвертью в дом, жизнь которого сломалась, как пружина в часах, прибыл бывший полицейский из Ванкувера и «консультант косорылых уродов» Йен Шанти. Именно так он представился еще спустя полтора часа, после того как облазил и обнюхал все пространство вокруг «Лендровера» и осмотрел дом.

На вид Йену было не больше тридцати пяти, и он представлял собой тип полицейского-плохиша. В принципе, Дарлинг не имела ничего против экзистенциальных плохишей из фильмов noir и гангстерских фетровых саг. Но экзистенциальностью от этого плохиша и не пахло, а пахло лишь трешевыми низкобюджетными киношками категории «В» и сортирным масскультовым чтивом. И это были не единственные запахи, идущие от Йена: к ним примешивалась стойкая вонь перегара и невыветриваемый табачный дух. Одного взгляда на него Дарлинг хватило, чтобы понять: Йен переживает не самые лучшие времена. По степени помятости его физиономия смело могла конкурировать с его же собственным летним пиджаком: когда-то вполне приличный, он превратился в тряпку, которой неоднократно вымыли пол в «Макдоналдсе», прежде чем надеть снова. Брюки, в отличие от пиджака, мятыми не выглядели, но вкупе с ним смотрелись нелепо: это был тот самый фасон, который Дарлинг уже видела на официанте из индийско-тайского ресторана.