Пол на мгновение закрыл глаза, стараясь осознать услышанное. Мир вдруг стал чужим, незнакомым. Всю жизнь он пытался представить, какой была бы его сестра, но сейчас перед глазами не возникало вообще никакого образа.

– Как он мог хранить такое в тайне? – вырвалось у Пола.

– Я со вчерашнего дня задаю себе этот вопрос. Как он мог? Как посмел умереть и бросить нас, не открыв своего секрета?

Они затихли. Пол вспоминал, как они с отцом проявляли фотографии на следующий день после разгрома лаборатории. Оба были полны раскаяния, и самый воздух между ними искрился от того, о чем они говорили и о чем предпочитали умалчивать. Слово «камера», сказал отец, происходит от французского «chambre», комната. «Камерный» – значит интимный, предназначенный для узкого круга. Вот во что верил его отец: что каждый человек – отдельная вселенная. Темное, ветвистое дерево в сердце, горстка костей: вселенная его отца. Сейчас Полу как никогда было горько от этого.

– Удивляюсь, почему он не отдал меня, – буркнул он, вспоминая, с каким упорством опро вергал отцовское виденье мира. Он стал играть на гитаре; музыка, поднимаясь из глубин его существа, выплескивалась к людям, и те оборачивались, отставляли напитки и слушали, и множество незнакомцев в зале вдруг становились одним целым. – Небось руки так и чесались.

– Пол! – Мать нахмурилась. – Уж если на то пошло, из-за потерянной дочери он хотел для тебя большего. Ожидал большего. Требовал совершенства от самого себя. Вот то немногое, что мне стало ясно. Теперь, когда я знаю о Фебе, для меня разрешилось множество загадок, то, чего я не понимала в твоем отце. Оказывается, стена, которую я всегда чувствовала, и впрямь существовала.

Мать встала, зашла в дом и вернулась с двумя поляроидными снимками.

– Вот, – сказала она. – Твоя сестра. Феба.

Взяв в руки снимки, Пол рассматривал их, переводя взгляд с одного на другой. Девочка улыбается, позируя перед камерой, – и настоящая, живая сценка, где она собирается забросить мяч в корзину. Он никак не мог взять в толк, что эта незнакомая, чуть раскосая девочка с крепкими ногами – его сестра-близнец.

– У вас одинаковые волосы, – тихо произнесла мать, снова садясь рядом с ним. – И она любит петь. Разве не удивительно? – Мать засмеялась. – А еще – ни за что не угадаешь – она обожает баскетбол.

В ответном смехе Пола звучала горечь.

– Похоже, отец промахнулся – оставил не того ребенка.

Мать взяла снимки в грязные от пепла руки.

– Не надо так, Пол. У Фебы синдром Дауна. Я не слишком в этом разбираюсь, но Каролина мне кое-что рассказала, хотя я, если честно, не все поняла. По-моему, это означает некоторую умственную отсталость.

Пол, который водил большим пальцем по краю бетонной ступеньки, резко отдернул руку и уставился на кровь, сочащуюся из царапины.

– Не надо – как? Мы ходили к ней на могилу! – Он вспомнил, как мать, с охапкой цветов, скрывалась за чугунными воротами, велев ему ждать в машине. Как она стояла на коленях и сажала в землю семена ипомеи. – Как это понимать?

– Не знаю. Та земля принадлежала доктору Бентли; он, вероятно, тоже был в курсе. Твой отец не хотел меня туда везти, я с трудом его уломала. Я думала, он опасается за мою психику. Как же меня это бесило – то, что он всегда лучше всех все знает!

Пол, вспоминая утренний разговор с Мишель, поднес большой палец к губам и высосал проступившие капельки крови. Во рту появился медный привкус. И вновь они с Норой молчали, оглядывая двор, усыпанный пеплом, заваленный фотографиями и драными коробками.

– А как это проявляется, что она умственно отсталая? – спросил он немного погодя. – В обычной жизни?

Мать глянула на снимки.

– Понятия не имею. По словам Каролины, Феба хорошо адаптирована, но что это значит, я не очень представляю. У нее есть работа и молодой человек, за которого она собирается замуж. Она училась в школе. Но, судя по всему, она не может жить самостоятельно.

– А почему эта медсестра – Каролина Джил – приехала к тебе сейчас, после стольких лет? Чего она хотела?

– Просто рассказать правду, – тихо ответила мать. – И все. Она ничего не просила. Она открыла нам дверь, Пол. Так я думаю. С ее стороны это приглашение. А что будет дальше, зависит от нас.

– И что же? – спросил он. – Что ты решила?

– Я поеду в Питтсбург. Прежде всего, я должна ее увидеть. А потом… не знаю. Взять ее сюда? Мы для нее чужие. И мне необходимо поговорить с Фредериком, он должен знать. – Она уткнулась лицом в ладони. – Боже мой, Пол, как я могу на два года уехать во Францию и оставить ее здесь? Ничего не понимаю. Как быть? Слишком много всего навалилось.

Пол притих, раздираемый множеством противоречивых чувств: злость на отца, удивление, бесконечная печаль о том, чего он лишился. И разумеется, беспокойство. Ужасно так думать, конечно, но неужели он теперь обязан заботиться об этой самой сестре, не способной жить самостоятельно? Каким, спрашивается, образом? Он толком-то и не видел умственно отсталых людей, но в голове тем не менее всплывали малоприятные картинки. Они никак не соответствовали фотографии с очаровательно улыбающейся девочкой, и это тоже сбивало с толку.

– А я, думаешь, понимаю? – проговорил Пол. – Наверное, для начала надо здесь убрать.

– Твое наследство, – сказала мать.

– Не только мое, – задумчиво отозвался он, будто пробуя слова на вкус, – но и моей сестры.

Они трудились весь день, а потом и следующий, разбирали фотографии, заново раскладывали их в папки, затаскивали коробки в прохладные недра гаража. Пока мать встречалась с экспертами, Пол позвонил Мишель, объяснил, что произошло, и сказал, что, к сожалению, не попадет на ее концерт. Он ждал ответной гневной тирады, однако она молча выслушала его и повесила трубку. Пол перезвонил, но услышал автоответчик, и так продолжалось до вечера. Не раз его тянуло прыгнуть за руль и сломя голову помчаться в Цинциннати, но он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. К тому же он понял, что его не устраивает нынешнее положение вещей: он любит Мишель, а она позволяет себя любить. Собрав волю в кулак, он остался с Норой и занялся делами, а вечером отправился в центр города, в библиотеку, – читать о синдроме Дауна.

Утром во вторник они с матерью, оба слегка растерянные и очень взволнованные, сели в ее машину и поехали через реку Огайо и дальше, по дорогам в буйной летней зелени. Было очень жарко; кукурузные поля сверкали, как море, под необъятным голубым небом. Они въехали в Питтсбург в гуще автомобилей – люди возвращались домой после четвертого июля – и, миновав тоннель, выбрались на мост, с которого открывался фантастический вид на две сливающиеся реки. Затем проползли по пробкам в центре города и еще одному длинному тоннелю вдоль Мононгехилы. Каролина Джил жила возле оживленной, обсаженной деревьями дороги.

Она просила не подъезжать к самому дому, поэтому они припарковались подальше и вышли из машины. Пол смотрел на высокий кирпичный дом с небольшим участком, где выросла его сестра, очень типичный для Цинциннати, и думал, как тут все отличается от уютного и спокойного района, в котором прошло его тихое детство. Здесь машины с грохотом неслись мимо крохотных, размером с почтовую марку, двориков, направляясь к горячему, плотному, расползавшемуся во все стороны городу. Но сады вдоль дороги густо пестрели цветами: мальвами, ирисами всех оттенков, белые и фиолетовые язычки которых ярко выделялись на фоне травы.