вас по учетной части пустить, а? Учет – это социализм! По этой части вас – вот было бы замечательно и поразительно!

УУР заметил, что Леночка, наверное, любит музыку, так ему кажется, он сам не знает почему. Еще он сказал Леночке, чтобы она почаще навещала Корнилова, скучно же здесь, бедняге, одному выздоравливать.

— Давайте вместе больному поможем! – сказал он.— Вы будет его навещать, а я... Ну, я что могу? Принесу ему какие-нибудь интересные книги, что-нибудь такое... Принесу вам Бернарда Шоу и Анатоля Франса!

Корнилов заинтересовался:

— А поступают они в библиотеки, в город Аул? Имеются?

— Не во всех, но имеются!

Потом оба уполномоченных деликатно ушли, заторопились куда-то, а Леночка вздохнула:

— Ну-ну...

— Как понять? – спросил Корнилов.

— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то – примитивы. Как мужчины – оба примитивы!

— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.

— Хуже, чем примитивы.

— То есть?

— Полупримитивы.

— Но это уже лучше! Это много, много лучше!

— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже – очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они, эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!

— Еще бы мне завидовать – нелепо!

— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай был: я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала – страсть! Ну, правда, потом прошло.

— Это было в прошлом. Не сейчас!

— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...

— Сказали бы – кого?

— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать – так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.

— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, обдумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть – и качества характера, и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах – ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты – нет, ты ею не занималась, отвергла – почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели – боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты – в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю – нехорошо!

— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других – и французских, и русских, и китайских? В настоящее время – какая происходит?

— Революция – дело масс. А ты одна-одинешенька!

— Откуда вам известно, будто я – одна?

— А откуда ты знаешь, Леночка, что у тебя есть единомышленники? Единомышленницы? Что вас – много?

— Нас много! Нас очень много! Только мы не знаем друг друга, мы не выстраиваемся в колонны, не поем гимнов, не ходим под знаменами. Но от этого нас не меньше.

— А цели? У революции и революционеров самые отчетливые цели! Ни у кого на свете нет таких же отчетливых!

— Целей мы не знаем, вот это – точно! Но мы и не очень-то верим, будто их кто-нибудь знает, тем более – раз и навсегда! Поэтому нет никакой беды в том, что ты чувствуешь в себе революцию, а чего ради – не знаешь. Важно ее чувствовать...

Ну, Корнилов, когда задавал вопрос, он приблизительно такого ответа и ждал, а получив этот ответ, сказал:

— Тебе бы, Леночка, человека родить. Мужчину или женщину, одним словом, на себя очень похожее существо, – и капут настал бы твоей революции! Или – сомневаешься?

— Конечно, сомневаюсь! Для меня-то это очень нужно, очень и очень, а для того человека, которого родишь? Нужно ли? Ему-то это – для чего? И к чему? Опять же заниматься революциями в колоннах либо индивидуально, для самих себя? К тому же... К тому же родить каждое живое существо женского пола способно, а воспитать?! Да разве я способна кого-нибудь воспитать, если только и делаю, что сама ищу чьего-нибудь воспитания, ищу-ищу, а найти не могу? Нет, родить только ради собственного удовлетворения, вот, дескать, и я тоже выполнила долг, честно выполнила – нет, не хочу! Не хочу эгоизма! Никогда эгоисткой не была, вы же меня знаете, Петр Николаевич, вы же мне поверите – не была! – и вдруг?! Нет-нет, уж лучше я буду любить лопоухого, а он пусть любит меня, по крайней мере, все ясно, понятно и никакого эгоизма!

— Ну это ведь тоже не бог весть что, это ведь тоже банально, поскольку – не в первый раз!

— Ах, вот вы о-о-о че-о-ом! – всплеснула Леночка руками. – Вот вы куда... в какую вы сторону... вот вы по поводу чего – по поводу самого первого! Вспомнила, вспомнила: я-то была для своего первого мужчины – чем? Даром божьим, вот чем! А мой первый мужчина? Да он скорее удавился бы, чем это понял... Или вот вы, Петр Николаевич? Припомните-ка свою первую, постарайтесь и припомните! Как ее звали-то? Забыли уже? Ну, а если не забыли имени и даже фамилии – кем она была для вас? Признавайтесь, признавайтесь – дар божий, да?

И она как в воду глядела, Леночка, потому что, лежа на печи, лежа и выздоравливая после ранения в драке, Корнилов что-то уж слишком часто вспоминал свою двухкомнатную квартирку на Васильевском острове... Папочки – самарский и саратовский, – те явились, довольно продолжительное время побеседовали с сыночком, потом исчезли, только и всего, но тут другой был случай: кратко, но то и дело возникала в