Медея замялась:

– Мне не хотелось бы говорить об этом.

– А ну говори… – Подозрения Ивана Васильевича усилились.

– Тебе не понравится мой ответ.

– Говори, я сказал! – выкрикнул он. – Богочеловечинка!

– Видишь ли, – вздохнула Медея, – что бы ты о себе ни думал, Ваня, таких людей, как ты, мало.

Я в этом уверена. Ты можешь возражать, но в действительности ты был очень нужен человечеству.

Нужен Белому божеству. Нам не хватало именно такого человека, как ты… настоящего лидера, который может повести за собой народ и возглавить борьбу.

– Это я-то настоящий лидер? – смутился Митрохин. – А я считал, что именно ты командуешь парадом, а я тут так… на вторых ролях. Что-то вроде адъютанта при главнокомандующем.

– Я представляла духовную сущность – связь с Белым божеством, а ты явился символом свободного человека, воплощением всего того, что они никогда не знали. И ты, и я, мы оба многого не ведали в себе до того, пока не стали теми, кем являемся сейчас. Я очень хотела, чтобы ты сам ощутил свое предназначение и остался с нами в той битве по собственной воле. Теперь я считаю, что поступила не правильно. Каждый волен сам выбирать свою судьбу. Быть может, тебе плохо рядом со мной. – В глазах колдуньи снова промелькнул огонек, который Митрохину следовало заметить, но он как раз в этот момент отвлекся, провожая взглядом быструю птицу и размышляя о том, что для него все кончено – она, конечно, хочет от него избавиться. – Поэтому я говорю тебе – я знаю способ, чтобы вернуть тебя обратно. Я нашла его несколько лет назад.

– Несколько лет назад?! – вскричал Митрохин, разом возвращаясь к реальности. – Ну ты и… – он зажал себе рот ладонью, чтобы не сказать какую-нибудь грубость.

– Я не хочу, чтобы ты уходил с обидой в сердце, – мягко проговорила Медея, – поверь, так было нужно. Без тебя мы бы не справились с Сарконом.

– Ага, я тебе очень помог, – язвительно заметил Иван Васильевич, – интересно, что бы ты сказала, если бы мне по кумполу дали громовым молотом, и я лежал бы сейчас тихонько, присыпанный песочком. Все, не хочу больше ничего слушать, отправляй меня обратно, раз так.

– Есть еще одно обстоятельство, – вздохнула Медея.

– Еще одно?! – вытаращился Митрохин. – Что еще?!

– Тебе следует знать, что наш мир изменился, – сообщила девушка, – скорее всего там больше нет ничего, что ты помнил и знал. Нет привычных границ государств. Нет той реальности, которую ты помнишь. В том времени ты можешь быть вовсе не банкиром, а, например, парикмахером.

– Что за дикая идея! – выкрикнул Митрохин. – Что все это значит?!

– Повторю еще раз, – терпеливо проговорила колдунья. – Того мира, каким ты его знал, больше не существует. Возможно, в том мире и тебя больше не существует. Изменив прошлое, мы изменили всю мировую историю. И последствия эти необратимы.

– И что же мне теперь делать? – помрачнел Митрохин.

– Есть новый мир, в котором ты можешь попытаться найти себя. И еще есть этот мир, где в тебе нуждаются люди. И… и… – Медея так и не решилась договорить, что она тоже нуждается в Митрохине, и замолчала.

– Что, все так сильно поменялось?

– Это всего лишь мое предположение. Возможно, многие вещи остались неизменны. Но утверждать наверняка я не могу.

– Все равно отправляй меня, – твердо сказал Митрохин. Он решил, что навязываться не будет.

Не по-мужски. Да и потом, все равно, это невозможно – простой банкир и «богочеловечинка».

– Ну если ты так настаиваешь, пойдем…

– Куда пойдем?

– Мы должны отойти подальше от людей, чтобы в будущее перенесся только ты один…

– Идем, – кивнул Митрохин, представляя, как поднимется с земли темный вихрь, как его будет крутить и болтать. Что и говорить, ощущение не из приятных. Мало того что его будет крутить и болтать, так еще уносить от нее…

Несколько человек хотели было последовать за ними, но колдунья остановила их повелительным жестом.

– В какой год ты хотел бы попасть? – поинтересовалась она.

Митрохин задумался. Действительно, в какой бы год он хотел попасть. Вернуться в Россию, какой она была до революции, или во время правления коммунистов? А может быть, предпочесть недалекое будущее, чтобы посмотреть, в какую сторону движется технический прогресс – основной продукт материалистического сознания человека.

Потом он осознал, что все его размышления не имеют никакого смысла.

– Ты же сказала, что мир изменился?

– Увы, это так.

– Так какая разница. Давай две тысячи шестой.

Медея снова вздохнула.

– Не буду тебя больше отговаривать. Помни только, что вернуться назад, в Хазгаард, ты не сможешь. Тебе придется доживать свой век в той далекой эпохе. Куда бы ты ни попал.

– Вот и прекрасно, – осклабился Митрохин и запел: «Тачки, шмотки из коттона, видеомагнитофоны, ах как было славно той весной». Он вел себя нарочито грубо, потому что хотел заглушить разрастающуюся в душе тоску, от которой, он знал, невозможно будет скрыться. Были и другие эмоции, наполняющие его радостью. Он потирал ладони, предчувствуя, как вытянется лицо Люд очки, когда она увидит его живым и невредимым в Москве. Как поражены будут ненавидящие его, улыбающиеся в лицо и кривящиеся в спину знакомые и коллеги по бизнесу, когда он объявится, посвежевший, сбросивший пятьдесят кило, с потрясающим загаром, словно провел пару месяцев в Анталии. Как рассмеется он, глядя на их холеные физиономии, как будет потешаться над ними, ограниченными и пустыми, живущими в своем узком, унылом мирке, даже не подозревая о том, что рядом существуют другие измерения, целые вселенные, что есть прошлое, куда можно попасть благодаря магии, и будущее, которое при желании можно изменить…

Митрохин обеспокоенно обернулся.

– Постой, Медея, – сказал он, – я не могу… просто не могу…

Но колдунья уже завершила заклятие. Она стояла, вытянув руки, и прощалась с Митрохиным, говорила что-то, но он не слышал ни слова. Мир вокруг Ивана Васильевича размазался, поплыл намокшей акварелью с холста реальности. Он почувствовал, как какая-то упорная сила мягко подталкивает его в спину, предлагает сделать шаг. И он уже собирался его сделать, нырнуть в черную дыру, чтобы провалиться в далекое будущее…

Но в последний момент что-то остановило Митрохина. Может быть, было это простым воспоминанием о собственном скотстве, в котором он, толстый, с масленой улыбкой на пухлых губах, полулежал на сиденье личного «Линкольна» с бутылкой «Jack Daniels» в руке и представлял свою встречу со службой эскорта. А может, ему показалось в этот миг, что Медея испытывает не только сожаление, прощаясь с ним. Он близко-близко увидел ее грустные глаза, в которых стояли слезы, и в душе у него родилась надежда. Иван Васильевич решил, что просто обязан остаться. Вместо того чтобы сделать шаг в будущее, он решительно отпрыгнул.