В дневнике есть большие пробелы, говорит Франческа, а также много записей, где девочка вообще не упоминается. Потом сообщается лишь, что она сопровождала Гертруду во время поездки в Берн и позже в Вену, но не понятно, в каком качестве. Но если Барблу изначально готовили к карьере горничной, от этого плана, по всей видимости, отказались. Тем не менее Гертруда вздохнула с облегчением, когда ее сын Зигмунд уехал учиться в Венский университет. Четырнадцатилетняя Барбла была слишком красива, чтобы они и дальше жили в одном доме. Однако через три года Гертруда пишет, что девушка сопровождала ее в оперу в Зальцбурге, затем — на бал в Риме. Вероятно, она превратилась в чрезвычайно хорошенькую голубоглазую блондинку с пухлыми губами — мне вспоминается ее праправнучка Эдит, жена Генри. Теперь я не сомневаюсь, что Барбла — моя прародительница.

Они посещают Париж и Амстердам. Барбле двадцать. Гертруда, которая теперь очень гордится красотой девушки и ее «благородными манерами», вероятно, сожалеет, что в детстве держала ее на положении Золушки, но явно не об отъезде Зигмунда. Он теперь обручен с подходящей девушкой, своей ровней. Молодой англичанин, приехавший в Амстердам, чтобы купить бриллианты, знакомится с Барблой на каком-то официальном мероприятии и приходит с визитом. Гертруда называет его «юный герр Дорнфорт», и я вполне обоснованно предполагаю, что он не кто иной, как Томас Дорнфорд, ювелир с Хаттон-Гарден. Затем записи в дневнике надолго прерываются. Следующая — или следующая сохранившаяся, — сделанная шесть лет спустя, сообщает, что «Барбла родила сына». Полагаю, это был младший брат Луизы Квендон.

— Он болел гемофилией? — спрашиваю я Франческу.

— Не знаю. Никто не знает. В то время Гертруде уже исполнилось шестьдесят, а в восемьсот шестнадцатом году шестьдесят — это старость. Год спустя она престала вести дневник, а умерла в восемьсот двадцатом году.

Вот так. Все, что я хотел знать, и даже больше. Мне есть о чем подумать. Я от всего сердца благодарю Франческу, а она отвечает, что сама была рада с нами встретиться, — это такое удовольствие, делиться информацией. Джуд хвалит ее английский, но Франческа говорит, что гордиться тут нечем — у нее мать англичанка. Потом она уходит, сказав, что в половине первого должна встретиться с подругой, и спрашивает, пришлю ли я ей свою книгу, когда ее издадут.

Расставшись с Франческой, мы обходим Кур и любуемся цветами, которые успели вырасти со вчерашнего дня, пробиваясь навстречу солнцу. Я не прочь еще раз увидеть Тенну. Деревня хоть и не наложила отпечатка — слава богу — на мои гены, но стала частью моей жизни. Я чувствую, что теперь другими глазами буду смотреть на ее зеленые луга и черные ели, на альпийские цветы, красные домики и даже белые ледяные туманы. Родина моей прапрапрапрабабки. И — что гораздо печальнее — источник смерти Джорджа Нантера и Кеннета Киркфорда. Но там мои корни, так же как в Годби, в Хаттон-Гарден, Блумсбери и северном Лондоне, и я говорю Джуд, что хорошо бы когда-нибудь приехать сюда в отпуск и пройтись пешком по Граубюндену, потому что теперь здесь у меня появилось что-то родное.

— Если повезет, — отвечает Джуд, — то в ближайшие несколько лет нам будет не до пешеходных прогулок.

У меня такое чувство, словно мне плеснули в лицо холодной водой. Если повезет… Если повезет, у нас будет ребенок или даже два, и в отпуск мы сможем ездить разве что в Диснейленд. Если вообще сможем позволить себе отпуск.

После обеда мы возвращаемся поездом в Цюрих, и я размышляю о рассказе Франчески и о том, что это для меня значит. И прихожу к выводу, что Квендоны и Хендерсоны никак не могли знать, откуда родом их предки. Если они и знали, что Томас Дорнфорд познакомился со своей женой в Амстердаме, то, скорее всего, считали ее уроженкой Голландии. Им этого было достаточно, а если бы они и выяснили, что Барбла была дочерью швейцарского пастуха, то держали бы рот на замке. Хотя в те дни выяснить это не представлялось возможным — да и с какой стати? Имя Барблы Майбах сообщила мне Вероника, но больше она ничего не знала. Теперь я замечаю еще одну вещь, на которую раньше не обращал внимания. Гертруда Таубер позволила, а возможно, порекомендовала Барбле сохранить свою фамилию. Вне всякого сомнения, она не хотела, чтобы благородная фамилия мужа перешла к крестьянской дочери.

Самое главное во всем этом то, что мне удалось выявить источник гемофилии: Ганс Майбах, унаследовавший ее от матери, урожденной Гартманн, ее семья принадлежала к числу Bluterfamilien из Тенны, и передавший болезнь Барбле. А от нее невидимый дефектный ген, в свою очередь, перешел к дочери, от той — к Луизе, от Луизы — к Эдит, от Эдит — к Элизабет и Мэри, которые донесли его до наших дней.

Приехав домой, я первым делом нахожу то письмо, которое Генри написал весной 1882 года. Не Коучу, а Льюису Феттеру. Но в остальном память меня не подвела. Название деревни, Тенна, не упоминается, но Версам присутствует, а тот факт, что это Тенна, подтверждается почти дословной цитатой Хесли: «…солнечный свет и сухой воздух делают ее благоприятным для здоровья местом». Письмо помечено: Зафиенталь, Граубрюнден.

Сегодня Полу исполняется двадцать. Мы отправили ему открытку и вложили внутрь чек. Все, что бы мы ни купили, обязательно не подойдет. Естественно, я какое-то время смотрю в окно поверх стопок бумаг Генри на моем столе и вспоминаю, как родился Пол, а также месяцы, предшествовавшие этому событию. Сегодня мне немного неловко вспоминать, как мы с Салли говорили всем, что «делаем ребенка». Особенно если учесть, что это была неправда. Все вышло случайно. Теперь мы с Джуд действительно делаем ребенка, и это самое точное определение, поскольку еще ни один ребенок не был сделан так намеренно и расчетливо. Процедуру мы повторили. Естественно, во второй раз было не так противно, как в первый. Надеюсь, с третьим и четвертым разом сравнивать не придется. Джуд имплантировали четыре эмбриона — у наших яйцеклеток и сперматозоидов никогда не было проблем со слиянием, — и теперь снова остается только ждать результата.

Только что позвонил главный организатор правительственной фракции в Парламенте и пригласил на ленч после каникул на Троицу. Как сказал кто-то из персонажей «Укрощения строптивой», но что же это чудо предвещает? Возможно, до него дошли слухи, что я изучаю жизнь Генри, и он хочет сообщить что-то связанное с моим прадедом. Вездесущий Генри. Я перечитывал дневники, пытаясь найти другие упоминания о Тенне, но, похоже, там ничего нет.

Не очень понятно, сколько пеших походов совершил Генри. Амелия Нантер сохранила все письма, которые сын писал ей из отпуска, и все они, по-видимому, остались в целости и сохранности. Насколько мне известно, вся корреспонденция лежит передо мной на столе. Я говорю «насколько мне известно», потому что у меня имеется только одно доказательство, фраза, которую Амелия сама написала своей сестре: «Генри пишет такие чудесные письма из тех далеких краев, что я заботливо храню каждое». В некоторых он точно указывает свое местоположение. Например, в письме с озера Тун Генри даже приводит название пансиона, где остановился, а когда пишет из «Зафиенталя, Граубюнден», отмечает, что живет в доме, принадлежащем семье Шиле. В других просто встречается название кантона. Однако почти все письма содержат описания деревень, гор и озер, с их названиями. Возможно, Генри думал, что это будет интересно матери — она могла увлекаться географией. Когда мать умерла и Гамильтон тоже (в один день, с разницей в четыре часа), из корреспондентов Генри остались только Коуч и Феттер, и единственное — или единственное сохранившееся — письмо, которое он прислал Феттеру в 1882 году с материка, выглядит загадочным по сравнению с теми, что он писал домой, в Годби-Холл.