В его отсутствие, как будто ребенок в его возрасте что-то понимает, Джорджи начинает рассказывать о своих симптомах, мнениях разных врачей и об особенностях своей репродуктивной системы. Джуд завороженно слушает. Я выскальзываю из комнаты и нахожу Веронику; она сидит в гостиной, уже сбросив фартук, пьет джин и читает «Спектейтор».

— Ребенку нужна твердая рука, — говорит она, намекая на Галахада, чьи вопли проникают во все уголки не очень большой квартиры. — Представьте, если их будет двое. Они должны купить дом, прежде чем родится второй. Вы с женой приняли правильное решение.

Я вопросительно смотрю на нее.

— Не иметь детей. Каждое следующее поколение хлопотнее и дороже предыдущего.

Я никак не реагирую. Те пару часов, которые мы тут пробудем, я решил провести с пользой.

— Недавно я встречался с Кэролайн, дочерью вашей кузины.

Вероника удивленно вскидывает брови, но молчит.

— Ее отец еще жив. Вы его знали?

— Конечно. Я была подружкой невесты на их свадьбе — вернее, замужней подругой. Тогда я уже вышла замуж. Очень красивый, гораздо красивее Патрисии, которая была крупной и бесформенной, с маленькой головой.

— Ее дочь такая же.

— Последний раз я видела ее, когда ей было шесть.

Веронике явно не интересна Кэролайн — ни что с ней стало, ни где она живет. Ей больше по вкусу злобные сплетни.

— Тони, — продолжает она, и я не сразу понимаю о ком идет речь… да, конечно, об Энтони Агню, отце Кэролайн. — Тони пил, когда попал в ту аварию. Я точно знаю, хотя это никогда не выплывало наружу. Но погиб вовсе не он, нет.

— Он лишился ноги.

— А кто в этом виноват? Знаете, он был из тех, кому война пошла на пользу. — Мне еще не приходилось самому слышать подобные заявления. — Майор Агню. В мирное время он бы им никогда не стал. Продавал машины, но после аварии лишился работы. — Вероника делает большой глоток джина, и я задумываюсь, не перейти ли мне на этот напиток, который, похоже, помогает хорошо сохраниться. — Их венчал отец Патрисии; ее мать, тетя Мэри, тоже присутствовала. К тому времени моя мать уже умерла. Тетя Мэри была чудаковатой старой каргой, помешанной на религии. — Вероника прихорашивается, проводя рукой с красными ногтями по золотистой шапке волос. — В те времена женщины так быстро старели. Она кланялась и крестилась во время церемонии и стояла на коленях, когда все остальные пели гимны.

— Я собираюсь встретиться с Энтони Агню, — объявляю я, хотя эта мысль только что пришла мне в голову. — Хочу с ним поговорить.

— О чем? — Вероника как будто встревожилась.

— Думаю, он может мне что-нибудь рассказать о Генри Нантере.

— С какой стати? Генри умер за несколько лет до рождения Тони.

От необходимости отвечать меня спасает Дэвид, появившийся в комнате с бутылкой вина в руке. Галахад все еще плачет.

— Все в порядке, дорогой, — говорит Вероника. — Закрой к нему дверь, и пусть выплачется. Это единственный выход.

Просто поразительно, какое извращенное удовольствие получают такие люди, как она, от жестокого обращения с детьми. Я спрашиваю Веронику о ее тете Кларе. Она присутствовала на свадьбе?

— Может быть. Я не помню. На мою ее точно не приглашали, так же как и Хелену. Нам хватило других родственников, Роджеру и мне, и мы не стали звать этих смешных старух.

— Насколько я знаю, Клара хотела стать врачом.

Вероника смеется.

— Хотеть она, конечно, могла. Бог мой, в те времена женщинам это было недоступно.

— Вы не знаете, интересовалась ли Клара исследованиями отца? Может, самим отцом? Забирала ли она какие-нибудь… записи после его смерти?

— Вы меня спрашиваете? Понятия не имею. Ты не принесешь мне еще джина, Дэвид? Он поможет мне заснуть, если ребенок не перестанет шуметь.

Когда мы уходим, ребенок все еще шумит. Дэвид выражает сомнение, что обращение за помощью к матери было разумным шагом, но что ему оставалось делать? Джуд обещает спросить Лорейн, не поможет ли она — временно, пока Джорджи не станет лучше, что, по всеобщему мнению, произойдет на четвертом месяце беременности.

Следующим утром я звоню Кэролайн. Она дома — полагаю, как всегда, — и берет трубку, но, по всей видимости, не рада моему звонку.

— Встретиться с папой? — переспрашивает Кэролайн таким тоном, словно живет в Тасмании или на Урале. — Вам придется самому приехать сюда. Он не может к вам приехать.

— Когда?

Этот простой вопрос ставит ее в тупик.

— Не знаю.

— В понедельник?

— В понедельник Весенний день отдыха.

— Какая разница? Или вы куда-то собираетесь?

— Мы выходим только к врачу или в больницу. Я работаю по утрам.

Отец стар, повторяет Кэролайн. Он перенес инсульт, у него только одна нога, и его нельзя волновать. Но в конце концов она сдается, и я назначаю встречу на понедельник, после обеда. Во вторник Джуд самой нужно в больницу, и я, естественно, поеду с ней. А сегодня я должен позвонить помощнику премьер-министра и сказать ему… Что? Да или нет? Почти наверняка «да», разве не так?

Мне нужно больше времени, но это невозможно. Я сказал, до конца недели, а сегодня пятница. Насколько легче было бы писать биографию Генри, насколько лучше, во всех отношениях, было бы пребывать в мире и покое, иметь достаточно свободного времени, чтобы этим заниматься. Хочется никуда не спешить, иметь возможность подобрать точное слово, метафору или фразу и долго — хоть полчаса — смотреть на страницу, потом встать и обойти дом, размышляя. Но всего этого я буду лишен, если сегодня приму предложение — мне придется ограничить себя несколькими часами работы по утрам, а во время заседаний Парламента пятницу вообще придется исключить. А еще, возможно, топот маленьких ножек и крики, вырывающиеся из маленьких легких…

Но мне нужны деньги. Семьдесят проклятых фунтов в день, четыре или пять раз в неделю. Жалкая сумма, не правда ли, если сравнить с зарплатами других? Я выкидываю все это из головы — на часах всего одиннадцать утра. Я думаю о Тони Агню, майоре в отставке, которому война пошла на пользу, поскольку он вернулся с нее целый и невредимый, а в мирное время лишился ноги. Почему этот бывший солдат и продавец машин так жалеет давно умершего человека, что посылает цветы на его могилу? Мне бы не помешала какая-нибудь идея, рабочая гипотеза, прежде чем в понедельник днем я поеду в Рединг. Но все, что мне приходит в голову, не похоже на Генри. На самоуверенного Генри. Тирана. На моего прадеда, бросившего одну женщину, затем другую, чтобы жениться на той, которая понравилась ему с первого взгляда, а когда она умерла, женился на ее сестре. Генри, который отказывался обсуждать со взрослой дочерью состояние ее брата и который был настолько тверд в своем решении не позволить ей изучать медицину, что она понимала бесполезность любых просьб. С другой стороны, это был Генри, жена которого «могла делать с ним все, что угодно», единственная из всех, а сын называл самым милым и добрым отцом в мире. Парадоксальный Генри. Загадочный Генри.