— Где моя шаль? — спрашивает она, хватает шаль, и накидывает на седую голову, и выбегает мимо Туаки за дверь.

— Эй! — кричит Большой Микиль, надевая плащ. — Ступай назад! Ступай назад!

Они выскочили из дому, оставив дверь нараспашку. Полосы дождя резко проступали в четырехугольнике, вырванном у ночи желтым светом керосиновой лампы.

Они бежали реденькой цепочкой вдоль набережной. Они всматривались в реку. При отраженном свете молнии, полыхнувшей в горах Клэра, они разглядели мотавшийся из стороны в сторону парус. Лодка как раз выходила в открытое море.

Они побежали вдоль причала Ниммо, и на полдороге перебрались через низенькую стену, и, спотыкаясь на траве, бросились к морю через Болото. Цепочка людей в блестящих от дождя плащах. Они бежали задыхаясь, и только дед остановился, чтобы помочь женщине, когда она, оступившись, упала со стоном.

— Мико! Мико! — повторяла она.

Она оперлась на руку и поднялась с земли. От красного химического препарата, которым засыпали свалку, рука у нее сделалась красная, словно испачканная в крови.

По-настоящему Мико почувствовал всю мощь моря, только когда миновал пристань Ниммо. Буря сорвала с него кепку, и унесла, и кинула истошно вопившему ветру. Будто издевалась над ним, будто хотела сказать: «Шапку долой, невежа, когда со мной разговариваешь». Ему пришлось изо всех сил налечь на румпель, когда волны ударили лодку в правый борт. Но она выдержала натиск моря и рванулась вперед, гарцуя, как молодая лошадь. Легкомысленное поведение для лодки в ее летах. Как отнеслись к этому заскрипевшие шпангоуты? Те самые шпангоуты, которые когда-то с любовью строгали, пригоняли и сшивали грубые мозолистые руки искусных мастеров за много, много лет до того, как Мико появился на свет.

Она выбралась из устья и пошла в ту сторону, где виднелись горы Клэра, прокладывая себе путь между горами, которые воздвигал ветер на ее пути.

Мико и так давно промок, но сейчас волны, хлеставшие о борт лодки, промочили его до костей. Ощущение насквозь промокшей одежды веселило его. Вода ударяла ему в лицо, окатывала с ног до головы, покалывала руки, но не могла проникнуть внутрь, чтобы залить пылавший у него в груди огонь.

«Я хотел от жизни так немного, самую малость, о чем другой бы даже и думать не стал. Я понимаю, что Питер, например, не мог спокойно смотреть на то, что творится вокруг него, что он иногда ночами не спал оттого, что видел всю окружающую его неправду и несправедливость и был бессилен что-нибудь сделать, разве только говорить об этом до хрипоты». Он, Мико, легко мирился с существующим положением вещей. Он бы, конечно, порадовался, если бы Питер или кто другой вроде него одержал бы победу за дело простых людей. Но только порадовался бы. Он был одним из тех, кого они вправе были бы презирать, потому что он не протестовал против существующих порядков. Потому что с него было достаточно того, чем довольствовались его отец и дед. Его радовал вид бьющейся в неводе рыбы. Он любил труд и муку, без которых эту рыбу не поймаешь. Он любил море, и ненавидел его, как и все рыбаки, и был согласен вести с ним нескончаемую борьбу. Ему не обязательно было есть каждый день на обед мясо. И хотел он иметь только крышу над головой да еще детей и жену. Вот и все. Казалось бы, достаточно скромно. Почему же он не мог этого иметь?

Потому ли, что он был слишком прост? Потому, что не хотел бороться за свое счастье? Может, в этом-то и дело?

Он, который не боялся бури и научился сражаться со штормами, не захотел больше жить после того, как увидел, что рука его брата соскользнула с груди любимой им женщины. Так, что ли?

Куда он идет сейчас?

Глаза его заливали струи дождя и морской воды. Он протер их и увидел волны, окружившие его со всех сторон, огромные зеленые волны с белыми гребнями, поблескивающие временами при вспышках молнии. Увидев их, он прекрасно понял, куда идет. Он шел навстречу гибели, потому что ни один человек, ни одна лодка не смогли бы уцелеть в такой ураган. Он поднял глаза к темному парусу. Парус натянуло до предела, и казалось, что он вот-вот отслужит свою верную службу и погибнет на посту. Лодка шла, накренившись, не хуже, чем спортивная яхта при хорошем ветре. Временами она становилась стоймя, так что иной раз, отклоняясь вбок, чтобы сохранить равновесие, он мог, казалось, увидеть ее черный киль. «Конец мне пришел! Ну и пусть!» Он не поворачивал головы вправо, не хотел смотреть туда, где на неуютном берегу виднелись маленькие фигурки машущих людей. А стоило бы посмотреть! Может, он кое-что и понял бы. Может, он представил бы себе лицо отца, беспомощного и огромного, который со слезами на глазах смотрит, как море забирает единственного оставшегося ему сына. Он, кажется, прыгнул бы в море и поплыл бы за своим сыном, да куда там! Ему больше ничего не оставалось, как стоять по пояс в воде среди беснующихся волн и тщетно кричать что-то, и махать, и звать назад едва различимую точку, быстро исчезавшую в пучине непомерно разбушевавшегося океана. Может, он увидел бы свою мать с рассыпавшимися по плечам волосами, такими реденькими, растрепавшимися на ветру. Мать протягивала вперед худые руки. И деда, сгорбленного и маленького. Он стоит, опустив руки, и шевелит губами, а ругается он или молится, этого уж никто не скажет, и ждет покорно, как научили его ждать долгие прожитые годы и спокойное ожидание смерти. Может, Мико и Туаки увидел бы, который стоял там, переминаясь с ноги на ногу, как в детстве, когда кто-нибудь задавал ему трудный вопрос. Может, он всех их увидел бы, увидел бы и людей, бежавших к ним по мокрой траве через городскую свалку, спотыкаясь, и падая, и снова поднимаясь, спеша присоединиться к тем, что стояли там, у моря.

Если бы повернул он голову и увидел их, то, наверно, удивился бы и подумал бы: «А ведь им, оказывается, не все равно, умру я или нет. Они не считают, что я всего лишь темный рыбак со страшным родимым пятном, на которое без дрожи смотреть нельзя. Они просто думают, что