поднялся к себе в комнату, сбросил старые штаны и башмаки и тщательно оделся: натянул свежую рубашку, надел новый синий костюм и коричневые ботинки, потом вернулся в кухню, намочил в воде гребенку и пригладил свои жесткие волосы.

— Ты куда это? — спросила мать. — С чего это ты так распарадился?

Ему хотелось сказать ей, но он понимал, что это невозможно. Он никогда не был откровенен с матерью.

— Да так, надо мне, — сказал он. — Повидаться тут с одним хочу.

Он ушел.

Начинало слегка накрапывать. Пока что дождь был скорее приятный, но чувствовалось, что скоро он разойдется вовсю.

— Куда это тебя черт несет? — вытаращил глаза дед, встретив его посреди луга. — Куда это ты отправился в такое ненастье? Да еще расфрантился, прямо как граф какой-то.

— Деда, — сказал Мико, — в поход я пошел. От этого похода, может, вся жизнь моя зависит.

— А, иди ты! — сказал дед.

— Я тебе правду говорю, — сказал Мико. — К черту! Надоело мне ждать. Надоело мне все время помнить о покойниках. Живой я человек или нет? Здоровый, сильный. Нет, что ли? И ведь, если приглядеться ко мне как следует, не так уж я плох, ведь правда же? Мне надоело ждать и гадать: будет — не будет, будет — не будет. Я теперь пошел, деда, и так или эдак, все через час должно решиться.

— Ну, Господь с тобой! — сказал дед. — Не хотел бы я сейчас быть на твоем месте, хоть бы мне всю рыбу, что есть в океане, на блюде поднесли.

— Вот спасибо, подбодрил, — сказал Мико.

— Куда еще тебя к чертовой матери подбадривать? Ты что, сам не знаешь, что ли, что во всей провинции Голуэй лучше тебя никого нету? И чего ты боишься?

— Не знаю, — ответил Мико.

— Ну, иди! — сказал дед. — Темнеет уж. Такие дела лучше всего в сумерках обделывать, самое подходящее для этого время. Потом увидимся, тогда расскажешь, как все было.

— Хоть бы только, — проговорил Мико, — хоть бы только было, что рассказать.

— Ну, так ли, эдак ли, — возразил дед, — а что-то все равно будет.

— Верно, — сказал Мико, натянул на глаза кепку, застегнул пиджак и пошел прочь.

Дед стоял, глядя вслед большой фигуре, шагавшей по траве. «Не знаю, — думал он. — Ох, не знаю! Вечно у Мико у моего все не по-людски получается. Обидеть его так легко, даром что вымахал в такую громадину. Только бы его теперь не обидели. Ох, Господи, только бы теперь его не обидели!»

— Куда собрался, Мико? — спросил его Туаки, широко открыв от удивления глаза.

— Так, делишки кой-какие есть, — ответил Мико.

— Свят, свят, — сказал Туаки, — ты прямо как рождественская елка. Подождешь, пока я это все дома свалю, а? Тогда вместе пойдем.

— Нет, Туаки, — ответил Мико, — у меня дело не терпит, и должен я туда идти один.

— Ты что, Мико, попивать начал потихоньку, что ли? — спросил Туаки.

— Если б это! — сказал Мико и вдруг не удержался, надеясь в то же время, что ему не придется в этом раскаиваться. — Слушай, Туаки! — сказал он, положив руку ему на плечо. — Как ты смотришь на то, чтобы быть у меня на свадьбе старшим шафером?

— А, иди ты! Скажешь тоже! — возмутился Туаки.

— Да, вот то и скажу! — ответил Мико, и засмеялся, и зашагал прочь от него.

А на голову и на плечи ему сыпался дождь из сухих листьев, которые ветер срывал с деревьев в церковном саду и разбрасывал, как конфетти, повсюду — на дорогу, на водохранилище, на реку.

— Мико! Мико! — услышал он жалобный голос Туаки, но даже не обернулся, только помахал ему и ускорил шаг.

«Решается судьба моя», — думал он.

Глава 22

Мистер Кюсак отворяет дверь. На носу у него очки, в руках газета, на ногах шлепанцы. Реденькие волосы всклокочены, и ему давно пора бы побриться.

Он щурится со света.

— А, это ты, Мико? — задает он ненужный вопрос. — Ну, входи, входи. Это Мико, мамочка.

Мико шагает в прихожую, снимает кепку, а из кухонной двери появляется, вытирая руки передником, миссис Кюсак.

— Заходи, заходи, Мико. Вот хорошо, что пришел.

Он идет в теплую кухню, садится на стул и чувствует, как начинает пылать, отогреваясь у горящей плиты, лицо, застывшее было на холодном ветру.

— Ну, как ты?

— Да я что, я хорошо. А как вы тут все?

— Бога гневить нечего, живем. Сам вот простыл. Да это, пожалуй, только на пользу: хоть дома по крайней мере с нами посидит несколько вечеров, вместо того чтобы пропадать в этом питейном заведении.

— Ну-ну, мамочка, не так уж плохо дела обстоят. А то Мико еще, пожалуй, решит, что я совсем спился.

— Вовсе нет, — говорит Мико, — никто даже и не подумает, — стараясь не смотреть в бледное лицо с катастрофически лиловеющим носом, лицо, которое прежде всегда было таким чистым и загорелым. Каких-нибудь несколько лет тому назад, несмотря на его возраст, и живот у него был плоский, как гладильная доска. Теперь же живот округлился и стал нахально выпирать из-под вязаного жилета.

— Мэйв наверху? — спрашивает он, нисколько не сомневаясь, что она там.

Так уж у них повелось: придет он, посидит в кухне, а потом уж спросит, и миссис Кюсак пойдет к лестнице и крикнет: «Мико пришел!» — и она отзовется, а потом и сама спустится вниз.

— Нет, ее вообще нет дома.

Это известие его так поразило, что он только глазами захлопал.

— Нет? — переспросил он. — А я думал, застану ее.

— Нет, твой брат за ней пришел. Он пригласил ее в кафе чай пить, а потом они собирались зайти к нему домой. Она хотела послушать его пластинки. Знаешь, у него ведь много пластинок.

— Нет, я не знал, — сказал Мико.

«А что я вообще знаю о своем брате? Ровно ничего». Он был как-то раз у Томми