Как боевой генерал Ожеро обладал далеко незаурядным военным талантом, был удачлив, энергичен и предприимчив. В общем и целом это была по-своему уникальная личность, воплощавшая в себе неповторимый колорит и яркую индивидуальность.

Как и все наполеоновские маршалы, Ожеро отличался большой личной храбростью. По свидетельству современников, он не боялся ничего — ни бога, ни черта. Обладал хорошим тактическим предвидением. Этот человек как бы создан был для боя, который являлся его стихией. Его талант блистательного тактика особенно ярко раскрывался в критические минуты боя и помогал ему не раз возвращать победу в ряды уже дрогнувших войск. Но умело, инициативно и напористо Ожеро действовал только на поле боя, которое мог лично обозревать и быстро принимать необходимые решения, соответствовавшие обстановке. Руководить же крупными массами войск, действовавшими на значительном пространстве, в силу отсутствия необходимой для военачальника такого ранга широты кругозора он не был способен. Характерная деталь: после бурного подъема энергии Ожеро часто впадал, даже после победы, в состояние глубокой апатии и крайней неуверенности, его действия становились неуверенными и нерешительными, а иногда на некоторое время он вообще самоустранялся от руководства войсками и замыкался в себе. Причину таких неадекватных особенностей его характера современники усматривали в неврастении, которой он страдал якобы уже давно.

Как человек Ожеро был полон недостатков. Сын лакея, он в полной мере унаследовал менталитет своего родителя, служил только тому, кто хорошо платил и кто в данный момент находился у власти. Поэтому свои убеждения Ожеро менял в зависимости от обстановки, хотя по своим взглядам он более всего был близок к якобинцам и одно время примыкал к ним.

Даже среди наполеоновских маршалов, не особенно блиставших изяществом манер, Ожеро отличался необычайной грубостью. По бесцеремонности, проявляемой даже в официальной обстановке, с ним, пожалуй, не мог сравниться ни один из маршалов. Бестактные поступки он нередко позволял себе и в присутствии императора. Существовал такой афоризм, что «Ожеро и манеры — понятия просто несовместимые».

Казарменные привычки герцог Кастильонский сохранил до конца своих дней. Иногда он буквально шокировал своими беспардонными выходками утонченных дам и изысканных кавалеров императорского двора. Однажды на одном из балов в присутствии императора заскучавший маршал собрался уходить, но его юная жена, которой он годился в отцы, так увлеклась танцем с молодым кавалером, что не заметила знака, поданного ей мужем. И тут пришедший в ярость маршал громовым голосом, заглушая оркестр, гаркнул на весь зал: «Иди сюда!» — и грубо подтолкнул подошедшую жену к выходу. Но этим герцог не ограничился — в дополнение ко всему он припечатал свою «слишком красивую и элегантную» супругу площадной грубостью.

То, что чувство меры и вкуса нередко изменяло его маршалам, Наполеону хорошо было известно, и он обычно закрывал глаза на это. Император, по всей вероятности, просто смирился с тем, что из бывших простолюдинов и мелких буржуа, каковыми по своему происхождению и воспитанию, если таковое вообще имелось, являлись большинство его маршалов, людей, прошедших сквозь кровавую купель Революции и горнило войн Империи, рафинированных придворных не получится.

Кстати, в придворных костюмах многие из маршалов, в том числе и Ожеро, выглядели довольно комично, что давало повод заполонившим императорский дворец представителям старой аристократии к бесчисленным насмешкам и каламбурам. Конечно, все это делалось не открыто, так как от старых вояк всего можно было ожидать, и это все отлично понимали, а за их спиной, по углам, в великосветских салонах и т. п.

Но маршалы умели за себя постоять. Об их менталитете дает определенное представление такой случай. В 1809 году во время переговоров о заключении перемирия с потерпевшей поражения в войне Австрией австрийский аристократ князь Лихтенштейн, будучи не в силах скрыть своего раздражения от проигранной войны, сделал замечание одному из наполеоновских маршалов: «Господин маршал, вы разговариваете, как кучер». Нимало не смутившись, тот спокойно ответил: «Так я им и был». Это разозлило князя еще больше. «Так вот с кем приходится иметь дело порядочному человеку», — задыхаясь от ярости, процедил он сквозь зубы. Австрийцу еще повезло, что этим маршалом был не Ожеро.

После гибели Великой армии в России Ожеро сделал вывод, что звезда Наполеона близка к закату. Он еще продолжал, как и раньше, беспрекословно повиноваться императору, но делал это уже без былого усердия. Маршал Ж. Макдональд в своих воспоминаниях поведал об эпизоде, дающем представление об образе мыслей Ожеро осенью 1813 года и его отношении к происходящим событиям. После поражения наполеоновской армии под Лейпцигом едва спасшийся от гибели или плена Макдональд случайно встретился с маршалом Ожеро. В краткой беседе, которая произошла между ними, герцог Кастильонский прямо заявил своему коллеге: «Да знает ли этот мужик (Наполеон. — Авт.), что он делает? Вы не находите, что в этих последних событиях и в катастрофе, последовавшей за ними, он потерял голову? Трус! Он нас бросил, сдал нас всех, и неужели вы поверите, что я буду настолько безумен или глуп, чтобы подставлять свою голову под пули, штурмуя там какие-то предместья Лейпцига. Вам стоит взять пример с меня и уносить ноги!» Макдональд был прямо-таки поражен столь резким отзывом Ожеро об императоре, впервые так открыто услышанным им от военачальника такого высокого ранга.

Грабительские замашки и алчность маршала Ожеро были хорошо известны. Вся армия знала о знаменитых «фургонах Ожеро», неизменно сопровождавших его во всех походах. Это понятие сделалось нарицательным, и прозвище «разбойник» намертво закрепилось за герцогом Кастильонским. Наполеону хорошо был известен этот порок Ожеро, и он не раз называл этого маршала в числе «ненасытных грабителей», но примерно наказать его так и не решился, хотя несколько раз по приказу императора награбленные Ожеро ценности конфисковывались. Но это не помогало. Исправить закоренелого в стяжательстве военачальника такими полумерами было невозможно.

Ожеро был выше среднего роста, мускулистым, крепко сложенным человеком, обладал большой физической силой и громким голосом. Пронизывающий взгляд серо-стальных глаз и острый подбородок, замашки бывалого ландскнехта выдавали неукротимый нрав и целеустремленность человека, бывшего всегда себе на уме. Ожеро на протяжении всей жизни оставался верен привычкам своей бурной молодости. Об этом свидетельствуют, в частности, его склонность к буйным весельям, стремление разыгрывать роль этакого «рубахи-парня», человека «широкой души». Доступность, простота и непринужденность в общении с подчиненными, сохранившиеся еще с революционных времен, были отличительными чертами его характера, и в немалой степени обеспечивали ему популярность в войсках.

В отличие от некоторых своих коллег-маршалов (например, Сюше, Нея или Бессьера), не приглашавших даже своих адъютантов к маршальскому столу, Ожеро всегда держал стол открытым для своего ближайшего окружения. Неискоренимая страсть к стяжательству у него самым странным образом сочеталась с щедростью и широкими, рассчитанными на эффект, жестами. Так, в 1802 году Ожеро оплатил долги попавшего в затруднительное финансовое положение Ланна, одалживал на длительные сроки крупные суммы Бернадоту, с которым вовсе не был дружен, не раз выручал многих своих офицеров и генералов.