Нет, эта встреча вовсе меня не обрадовала.

За стенами дворца Сите Сена покрылась толстой коркой льда, ветер на улицах пробирал до самых костей, да и в мои покои задувал ощутимо, несмотря на застекленные окна, закрытые еще и ставнями — аббат Сюжер позаботился о том, чтобы отремонтировать апартаменты к моему возвращению. Если тем самым он хотел снова втереться ко мне в милость — после отвратительного сговора с Его святейшеством, — то в этом он потерпел поражение. Для примирения нужно было гораздо больше, чем разукрашенные гобеленами комнаты, сколь бы искусно ни были те вышиты. Сюжер всего-навсего позолотил решетки моей темницы.

Руки и ноги у меня болели, я чувствовала тошноту.

— Вы и без меня хорошо понимаете, что с вами, государыня, — сказала, подойдя ко мне, Агнесса, с чистым куском полотна наготове: меня рвало в таз, уже в третий раз после того, как поднялась утром с ложа.

Я застонала.

Я невыносимо страдала.

Боже праведный!

Единственным облегчением всех моих мук служило то, что хотя бы не приходилось созерцать невыносимо торжествующую физиономию Людовика. Сияя от предвкушения скорого отцовства, он отправился еще раз на поклонение руинам некогда цветущего городка Витри-ле-Брюле. Там он посадил рощу кедров, привезенных из Иерусалима, символ своего покаяния. Я надеялась, что уцелевшие жители, близкие тех, кто был сожжен, оценили этот жест.

Заточенная во дворце Сите, я дрожала от ярости. Молитвы папы Евгения достигли престола Всевышнего, и Бог их услышал. Истечения мои прекратились. Королевское семя Людовика, черт бы его побрал, вопреки всему принесло плоды.

«Королева возлегла на ложе. Вот-вот родится дитя!

Славься, Господи Боже!»

Эта весть передавалась из уст в уста, она гремела по всему дворцу.

Я тряслась и стонала — знакомая боль, рвущая тело на части, овладела мною. Знакомая? Эти муки были хуже всего, что я испытывала до тех пор, и разум мой страдал не меньше тела. Если это мальчик, наследник французского трона, то стены дворца сомкнутся вокруг меня, словно стены монастыря вокруг новой монахини — до смертного часа. Если я подарю Людовику сына, он никогда и ни за что не отпустит меня. У него будут и наследник, и Аквитания, и что бы я ни говорила, я ничем не смогу помешать его зловещему триумфу.

«Вот-вот свершатся роды. Родится наследник Капетингов».

Даже в мои покои долетали рев труб и радостные возгласы тысяч глоток, заглушавшие мои вопли боли — ребенок рвался на свет.

Мне это радости не приносило. Это дитя может навеки приковать меня к целомудренному ложу Людовика.

Роды выдались трудные. Казалось, время застыло на месте. Людовик с неуместным восторгом передал мне свои искренние и горячие поздравления, распорядился отслужить благодарственную мессу по случаю появления на свет своего сына и наследника, а мне в подарок прислал драгоценный камень. Еще один из многих.

Я же стонала и тужилась, отхлебывая время от времени красное вино — в него добавляли какую-то гадость, заглушавшую боль, — и выполняла распоряжения тех, кто ухаживал за мной: Агнессы и мадам Мадлены, королевской повитухи. Людовик специально приставил ее ко мне, дабы печься о моей жизни. По крайней мере, мне хотелось так думать. Если бы пришлось выбирать между мною и сыном-наследником, не знаю, как бы она поступила.

Боль была жуткая, зато и облегчение пришло неописуемое. С того дня, когда я сообщила Людовику, что его (и папы Евгения) усилия в Тускуланском дворце увенчались успехом, меня оградили буквально от всего. Жизнь моя больше мне не принадлежала: от рождения этого ребенка зависело слишком многое. В свои двадцать восемь лет я стала просто сосудом, в котором рос будущий наследник французской; короны. Сюжер неустанно приходил ко мне, дабы помолиться о моем здравии. Людовик — по мере того как округлялась моя талия — заваливал меня все новыми ненужными подарками. Руки и ноги у меня стали как ледышки: холод стоял невыносимый, Сена вся покрылась льдом, словно нарочно — чтобы и я, и весь дворец пребывали в покое.

Красота моя померкла. Я знала, хотя упорно отказывалась смотреться в зеркало; волосы, лишенные солнечного света и тепла, потускнели и перестали виться. Мне так хотелось вернуться домой, в Аквитанию!

— Позвольте мне уехать. Мы могли бы поехать вместе, — настаивала я в беседах с Людовиком. — Можно остановиться в Пуатье. Там я могу родить ничуть не хуже, чем здесь, в Париже.

— Этого мы позволить себе не можем.

Такого резкого отказа я от него не ожидала.

— Но мне этого очень хочется. Очень.

— Нельзя.

Его мысли витали где-то далеко, я этого сразу не заметила.

— Да почему же?

Людовик прошелся по комнате.

— Вспыхнул мятеж…

— Я ничего не знала. Вы мне ничего не говорили об этом… — Я потеряла всякое терпение, поглощенная своей мыслью. Меньше всего я думала о мятеже кучки франкских баронов. — Да разве вы не можете раздавить мятеж, находясь в Пуату, с таким же успехом, как и отсюда, из Парижа?

— Мятеж подняли анжуйцы, — уныло проговорил Людовик.

— Вот как? — Я в тот же миг позабыла о своем недомогании. — И чего же они хотят?

— Граф Анжуйский передал Нормандское герцогство своему сыну Анри. Ни отец, ни сын не сочли нужным испросить на это мое — как их сюзерена — позволение или хотя бы посоветоваться ради приличия. Это открытый вызов, и я не могу не ответить на него. Я вижу, чего они добиваются — они что же, считают меня совсем слепым? Они сколачивают себе целую империю, хотят накопить столько власти, чтобы сравняться со мной. Но я этого не потерплю!

Он не стал развивать свою мысль, но я, привыкшая мыслить политическими категориями, с радостью отвлеклась от ощущений своего тела и стала увлеченно взвешивать все проистекающие из этих событий возможности и опасности. Стало быть, анжуйцы бросили вызов власти Людовика, они жадно высматривают новые земли, которыми можно завладеть, упрочив тем самым свое положение в Европе. И впрямь пытаются создать себе империю. Пройдет время, и Анри станет графом Анжуйским, герцогом Нормандским, а если получится, то еще и королем Английским. Сколько уже королю Стефану? Подсчитала. Не меньше пятидесяти[87]. Немудрено, что Людовик так переживает, ощущая шаткость положения. Если Анри Анжуйский сможет заполучить корону Англии, на которую претендовала его мать, он станет весьма могущественным молодым человеком.

Я с трудом передвинула свое безобразно располневшее тело в единственном кресле, где могла еще более или менее удобно сидеть в те последние перед родами недели, и постучала пальцами по вырезанным на подлокотниках fleurs de lys. Все верно, если не принимать во внимание, что у Стефана имеется весьма толковый сын, Евстахий, граф Булонский. У Анри не выйдет заполучить Англию. Придется ему искать земли для своей империи где-нибудь в иных краях.