Сохраняя внешнее спокойствие, полностью владея собой, я стала обдумывать то, чему так противилось мое тело. Движением плеч стряхнула плащ на руки Агнессе, позволила ей снять с меня широкое покрывало. Ноги выскользнули из мягких туфлей, потом я повернулась к Агнессе, чтобы она расшнуровала мое домашнее платье и помогла снять ночную сорочку. Высоко подняв голову, вздернув подбородок, я прошагала к ложу. При этом не пыталась прикрыть свое тело ничем, кроме естественной накидки — волос, доходивших мне до бедер. И никогда еще я не была им за это столь признательна: уж больно сладострастным взором смотрел на меня Евгений. Я устроилась рядом с Людовиком, укрывшись от взгляда папы шелком одеяла. Так мы и сидели — нелепо, будто несмышленые ребятишки, ожидающие наставлений.

Со мною чуть было не сделалась истерика, но усилием воли я не позволила ей прорваться наружу. Я чувствовала, как рядом со мной, откинувшись на груду подушек, дрожит Людовик. Мне ни в коем случае нельзя смеяться. И плакать — тоже. Евгений взял в руки сосуд со святой водой, окропил все ложе и нас обоих. Затем преклонил колена в изножье постели и стал горячо молиться.

— Помолимся вместе, дети мои.

Людовик с готовностью склонил голову, губы его уже шептали молитву. Я же закрыла глаза, сжала кулаки и мечтала лишь об одном: чтобы все это исчезло, как дурной сон.

— Боже всемогущий, вот чада Твои, и нет единства меж ними. Я молю за них. Исцели раны их. Ниспошли им любовь и нежность. И даруй им плодовитость. Аминь.

— Аминь, — эхом откликнулся Людовик.

Я не в силах была вымолвить ни слова.

Евгений, справившись со своей задачей, с трудом поднял свое грузное тело и поклонился нам; щеки его были еще мокры от слез, вызванных торжеством святого дела.

— Употребите возможность эту во благо, дети мои. Это святая минута, и нельзя потратить ее всуе.

Он покинул нас, вслед за ним вышла и Агнесса, зажав в руке мои одежды и бросая через плечо встревоженные взгляды.

— Святая минута, — повторил Людовик слова папы и так горячо схватил меня за руки, словно боялся потерять хоть одно мгновение. — Вот свершается то, чего мы так хотели, Элеонора. Мы начинаем все с чистого листа.

— Не нужно играть со мной, Людовик.

Я задрожала от ужасных предчувствий.

— Играть? Я серьезен как никогда.

— Это не то, чего я хотела — чего угодно, только не этого.

— Элеонора! Вы сами не знаете, чего хотите. Зато я знаю, как сделать вас счастливой. — Я увидела, как его глаза загораются страстью. — Любовь и всепрощение Божье исцелят нас.

— После того как весь минувший год вы только и делали, что проклинали меня за измену вам с князем Раймундом? — Вот! Уж яснее выразиться было невозможно. Страсть в его глазах немного поугасла. — Признание брака недействительным вполне устроило бы нас обоих. И не позволяйте Его святейшеству заставить вас думать по-другому. У вас одна-единственная дочь, и только.

Но он уже меня не слушал. Не нужно было упоминать папу Евгения. Огонек страсти снова вспыхнул ярче.

— Нет, любовь моя. Милая жена моя! — Я дернулась от его ласк. — Его святейшеству виднее. Нам предназначено быть вместе. Мы должны поступить, как он велит, и благословенны будем в очах Господа. Мы же дали брачные обеты!

Схватив за плечи, он привлек меня к себе.

— Вы что же, собираетесь принудить меня исполнять пустые клятвы, Людовик? По велению старика, который в эту минуту, должно быть, подслушивает под дверью, прильнув ухом — или глазом — к замочной скважине? И потирает руки от того, что сумел заставить короля Франции повиноваться ему — пусть даже в том, чтобы уложить женщину в постель!

— Именно. Я собираюсь принудить вас исполнять свои клятвы.

Бог свидетель, к этому он и стремился. Рывком я высвободилась и попыталась спрыгнуть с ложа, но рука Людовика крепко перехватила мое запястье.

— Нет, Элеонора!

— Отпустите меня.

— Не отпущу. Вы жена моя, а Его святейшество велел нам освятить свой брак пред очами Господа Бога. И мы это исполним.

С этими словами он втащил меня назад, под шелковое одеяло.

Он цепко держал меня, а потом я ощутила его горячие губы на своих губах. Людовик, если его возбуждал Бог либо пролитая кровь, был способен вести себя, как всякий мужчина. Он притянул меня еще ближе к себе, намотал мои волосы на кулак, я ощутила напряжение его возбужденной плоти.

Что произошло между нами на том ложе? Этого я не поведаю. Не желаю даже думать. Людовик исполнял Божье веление, которому не мог не подчиниться, несмотря на все мое отвращение. Если называть вещи своими именами, то было священное изнасилование. Впрочем, это не совсем справедливо по отношению к Людовику, он ведь не применял грубую силу. Просто я сама в конце концов сдалась: обстоятельства были против меня, пришлось им уступить. Отчего же я уступила? И сама не знаю. Видимо, хитрый расчет Евгения, поздний час да еще ощущение роковой неизбежности лишили меня сил сопротивляться.

Надо было бы, конечно, с криком бежать из той комнаты.

А вместо этого я покорилась. Но все то время, пока Людовик трудился во имя Божие, я молила Пресвятую Деву не допустить, чтобы я зачала. Если каким-то чудом Людовику удастся свершить то, что упорно не удавалось ему на протяжении целых двенадцати лет, если дитя окажется сыном, то этот брак останется ловушкой, из которой мне вовеки не выбраться.

Вовеки.

Как оказалось, близкая степень родства — пустой звук.

Я стала молиться еще горячее, когда тощие бока Людовика прижали меня к простыням папской постели. Евгений сумел на удивление разогреть всю мужественность Людовика — на сей раз он не выходил из меня гораздо дольше, чем бывало прежде, а затем издал хриплый победный стон, свидетельствующий о том, что сам он удовлетворение получил. Как неудачно, что он завершил свои труды, закрыв глаза и лихорадочно шепча молитвы. Я ни малейшего возбуждения не ощутила. Лежала, как каменное изваяние на гробнице, пока Людовик не покончил со своим делом, после чего скатился с ложа и преклонил колена на молитвенной скамеечке у распятия. Он что, так и не прерывал своих молитв? А Бог — закрывал ли Он уши, слыша все тот же самый голос, настойчиво взывающий к Нему? Помолившись, Людовик вернулся на ложе, поцеловал меня в губы и почти сразу уснул, подложив кулак под щеку, как ребенок.

Я же до самой зари лежала не сомкнув глаз, в крайнем смятении.

— Увезите меня домой, — потребовала я от Людовика, когда утром он пробудился со словами горячей благодарности, вызывавшей у меня тошноту. — Я желаю сегодня же уехать.

Я не могла ни минуты больше оставаться на этой вилле, которая стала свидетелем полного крушения всех моих замыслов.

Дай Бог, чтобы королевское семя Людовика пропало втуне. Дай Бог воистину!

Едва мы вернулись в Париж — через два с половиной года после отъезда из него, — как на меня снова навалилась дурнота, преследовавшая во все время морского путешествия до Сицилии. У меня пропал аппетит, силы оставили меня, я погрузилась в полнейшую апатию, а настроение упало до самых отороченных мехом башмаков, которые пришлось опять надеть в страшном холоде старинной крепости вместо легких туфелек из мягкой замши, какие носят в Палестине. Меня не утешило даже то, что Мари была снова вместе со мной. Этой крепенькой светловолосой девочке исполнилось теперь пять лет; она обещала вырасти настоящей красавицей, но я была для нее незнакомкой, как и она для меня. Стоило мне отпустить ее, и девочка сразу бросилась к своей нянюшке, а бусы из лазурита, которые я привезла ей из Антиохии, были тут же заброшены ради любимой старой куклы. Она без устали рассказывала о своем пони, которого подарил ей Людовик. Мари совсем не скучала по мне, и я была вынуждена признаться себе, хотя и с немалым огорчением, что тоже по ней не скучала. Дети интересны, когда подрастут, когда с ними уже есть о чем поговорить.