Среди зимы пришли солнечные дни оттепели, засияло солнце, плоть земли прогрелась, а миндальное дерево посреди Зеведеева двора впало в соблазн и, решив, что уже весна, начало набухать почками. Этих теплых, милостивых дней ожидали и зимородки, чтобы доверить скалам яйца. Все пташки Божьи несутся весной, только зимородки — посредине зимы: Бог смилостивился над ними: ради них позволил солнцу появляться с горячими лучами в течение нескольких дней и зимою. И вот теперь эти морские жеманницы радостно порхали, щебеча над водами и скалами Геннисарета, благодаря Бога за то, что и в этот год Он сдержал свое слово.

В эти прекрасные дни и остальные ученики разбрелись по окрестным селениям и рыбачьим суденышкам испытать свои крылышки. Филипп и Нафанаил отправились в глубинные области возглашать слово Божье своим друзьям — земледельцам и пастухам, Андрей и Фома — к рыбакам на озеро, а нелюдимый Иуда — в горы, чтобы гнев отстоялся в сердце его. Многое из того, что делал Учитель, нравилось ему, но было и такое, чего он ни за что не мог принять: его устами, бывало, низвергал громы и молний гневный Креститель, а бывало, лепетал, как и прежде, Сын Плотника: «Любовь! Любовь!» Да кому нужна твоя любовь, полоумный?! Кого любить? Мир поражен гангреной и нуждается в ноже — вот что ему нужно!

В доме с Иисусом остался только Матфей, который не желал уходить от Учителя: если он заговорит, слова его не должны оказаться брошенными на ветер; если он сотворит какое-нибудь чудо, нужио увидеть это чудо собственными глазами и поведать обо всем. Да и куда было идти Матфею, пред кем речь держать? Никто и близко не подходил к нему из-за того, что некогда он был отверженным мытарем. Потому он и оставался в доме, тайком наблюдая из угла за Иисусом, который беседовал во дворе, под распустившимся миндальным деревом, с сидевшей у его ног Магдалиной. Иисус говорил тихо, и, чтобы разобрать слова, Матфею приходилось напрягать слух, однако попытки его оказывались тщетными. Он видел только, как время от времени Учитель прикасался к волосам Магдалины, а его лицо было строгим и печальным.

Рано утром в субботу паломники из отдаленных велений — хозяева из Тивериады, рыбаки из Геннисарета, пастухи с гор — отправили послушать нового пророка: что он скажет им о Рае и аде, об обездоленных людях и о милосердии Божьем. В тот день ярко сияло солнце, и паломникам захотелось взять Иисуса с собой, в покрытые зеленью горы, и слушать его там, усевшись на пригретой солнцем сочной травке, пока не смежит им очи на весенней лужайке сладкая дрема. И вот они собрались на улице у запертых ворот и стали звать Учителя.

— Слышишь, сестра моя Магдалина? Люди пришли за мной, — сказал Иисус. Но Магдалина впала в забытье, продолжая смотреть в глаза Учителю. Ничего из того, что говорил он ей все это время, не доходило до ее сознания, и только голос его радовал ее, голос его говорил ей все: она ведь не была мужчиной и потому не нуждалась в словах. Как-то она сказала: «Зачем ты говоришь мне о грядущей жизни, Учитель? Мы не мужчины, которым нужна иная, грядущая жизнь. Мы — женщины, и потому миг, проведенный вместе с любимым, — наш вечный Рай, а миг, проведенный вдали от любимого, — наш вечный ад. Мы, женщины, живем вечностью здесь, на земле!

— Сестра моя, Магдалина, люди пришли за мной, — повторил Иисус. — Я должен идти.

Он встал и открыл ворота. Вся улица была полна нетерпеливо ожидающих глаз, зовущих уст, больные со стоном простирали к нему руки… Магдалина вышла со двора и зажала рот рукой, чтобы не закричать: «Народ — зверь, кровожадный зверь, который отнимет его у меня и сожрет…» — прошептала она, видя, как Иисус спокойно идет впереди, а следом за ним движется рокочущая толпа…

Неторопливо ступая широким шаток, Иисус направлялся к возвышавшейся над озером горе, где когда-то раскрыл он толпе объятия и возгласил: «Любовь! Любовь!» Но от того дня до дня нынешнего разум его ожесточился, пустыня сделала сердце его суровым, и он до сих пор ощущал на устах своих пылающие раскаленными углями уста Крестителя. Внутри него вспыхивали и угасали пророчества, раздавались божественные, нечеловеческие возгласы, пред очами же его три дщери Божьи — Чума, Безумие и Пламя, разрывая небеса, нисходили на землю.

Когда он взошел на вершину холма и отверз уста, желая произнести речь, древний пророк встрепенулся внутри него и стал вещать:

— С ревом приближается рать с края света, рать грозная и стремительная. Никто из воинов не плетется усталый, никто не спит, никто не дремлет. Нет ни одногопояса ослабленного, ни одного ремня на сандалии разорванного. Остры стрелы, натянуты луки. Копыта коней — камни твердые, вихрем вращаются колеса колесниц. Львицей рыкает рать и повергает в ужас: вонзает она зубы в того, кто попадается ей, и никто не в силах спасти несчастного.

«Что это за рать?» — вопрошаете вы, о люди глухие, слепые, неразумные? Рать божья, злополучные! — ответил Иисус, простирая дуку к небу. — Издали воителя Божьи кажутся ангелами, но вблизи — языками пламени. За ангелов принял их и я летом, стоя на этом же камне, на котором стою ныне, за ангелов, и потому возглашал я: «Любовь! Любовь!» А теперь Бог пустыни открыл мне глаза, и увидел я: это языки пламени! «Терпение мое кончилось, и потому я спускаюсь долу!» — восклицает Бог! Плач стоит в Иерусалиме и в Риме, плач стоит над горами и могилами: земля оплакивает чад своих. Ангелы спускаются на выжженную землю и с горящими светильниками в руках ищут то место, где стоял Рим, и то место, где стояч Иерусалим. Они мнут пепел в перстах своих, нюхают его. «Здесь стоял Рим. Здесь стоял Иерусалим…» — говорят ангелы и пускают пепел по ветру.

— Неужели нет спасения? — воскликнула молодая мать, крепче прижимая к груди младенца. — Не о себе я пекусь, но о сыне моем.

— Есть спасение! — ответил ей Иисус. — при каждом мировом потопе Бог сооружает Ковчег, внутри которого помещает начатки грядущего мира. Ключ от Ковчега в руке моей!

— Кто те, что спасутся, дабы положить начало грядущему миру? Кого ты спасешь? Есть ли у нас еще время? — воскликнул старик с трясущейся нижней челюстью.

— Вселенная проходит передо мною, а я произвожу отбор: по одну сторону — те, кто переусердствовал в чревоугодии, питии да прелюбодеянии, по другую — голодные и униженные всего мира. Я выбираю их — голодных и униженных. Они суть камни, из которых воздвигну я Новый Иерусалим.

— Новый Иерусалим?! — воскликнули люди, и глаза у всех заблестели.

— Да, Новый Иерусалим. Я и сам того не знал, Бог доверил мне эту тайну в пустыне. Только после огня приходит Любовь. Сначала этот мир обратится в пепел, а затем уже Бог взрастит новый виноград. Нет удобрения лучше пепла.

— Нет удобрения лучше пепла! — словно эхо, откликнулся радостно хриплый голос.

Иисус удивленно обернулся. Голос этот был словно его собственный, но только более хриплый и более радостный. Он увидел у себя за спиной Иуду и вздрогнул. Лицо Иуды сияло, словно грядуще пламя уже низвергалось сверху и полыхало вокруг. Иуда бросился к Иисусу и схватил его за руку.

— Учитель, — прошептал Иуда с неожиданно появившейся в голосе нежностью. — Учитель мой…